Дверь - Елена Долгопят

На Казанке все дома делились на четыре части. По нынешнему безлюдному времени жила в одной части какая-нибудь старуха, а в трех других – никто, или бомжи забирались. Днем сидели на солнышке в запущенном, заброшенном огороде, старуха наблюдала за ними со своего участка сквозь редкий, ненадежный штакетник. Страшно жить в таком соседстве. Писали жалобы, запирались на ночь на все засовы, молились иконам в углу, прислушивались, что творится за стенкой, не замышляется ли злодейство.

Вернувшись через неделю в Москву, как с другой планеты, он получил и прочитал несколько писем, которые сам же себе и написал от нечего делать на далекой планете Казанке и опустил в почтовый ящик у гастронома.

“…Погода не держится. Каждый день разная. По вечеру не угадаешь утро. Например, вчера:

Вечер тихий. Ничто не движется. Воздух остановился, старухи сидят неподвижно, кошка не шевельнется. Утром просыпаюсь в серой мгле. Все дрожит от ветра. Бегут сплошной пеленой низкие тучи. Холодно.

Разжигаю старую печь. Весь день сижу и пью чай. Спать ложусь засветло. Просыпаюсь от солнечных квадратов на облупленной печи.

Утро ясное. На земле, на досках забора, на ветках, на проводах – иней.

Что за место! Дно. Трущобы. В той части дома, где меня поселила старуха, вырваны даже провода.

Она поставила мне раскладушку. Застелила. Принесла чайник, чашку.

Дрова велела брать в сарае, за дощатой перегородкой. Когда иду за дровами, встречаюсь с моей машиной как с другом.

Я спросил, почему сняты провода. Она сказала, что Лешу, – значит, здесь жил Леша, – бросила жена. Он запил, порубил топором мебель, пропил все, даже провода, сейчас он в тюрьме, его бабка, она живет в деревне, просила присмотреть за домом, чтобы бомжи не захватили.

– Что я сделаю, если захватят? – спросила меня старуха.

– Ничего, – сказал я.

На третье утро ветер северный. Солнце слепит, ни облачка. Я иду за молоком мимо дома, такого же, как мой, как все. Здесь нет забора.

Спалили жители. То ли дров не завезли на зиму, то ли не хватило.

Крыльцо перекосилось. Терраски нет. У входных дверей, прямо на улице, висит на вбитом в стену гвозде старое пальто, а на другом – зимняя армейская шапка без кокарды.

Молоко дешевле, чем в Москве. Хлеб, мясо, рыба, яйца, масло, сладости и прочее – примерно в ту же цену.

Привет, неужели ты дома и забыл все это? А я здесь пишу стихи:

Чай пью – закусываю дымом.

О ужас, дым березовых поленьев,

По пищеводу серый, серый дым.

Сгодится для новой песни, как думаешь? Если ты еще жив. Если думают не только живые”.

“…ночью я проснулся, оттого что мне послышался голос во сне. Я проснулся и продолжал слышать голос. Он был за стеной, у старухи. С кем-то она разговаривала. Я мучительно прислушивался, слова не распознавались. То ли она ругала кого-то, то ли жаловалась…”

“…кто к ней ходит по ночам?..”

“…хорошо местечко для того света. Лежу на раскладушке и думаю, что, наверное, уже умер. Не хочу. Я и приехал сюда проситься, чтоб дали еще пожить, я еще не понял, что это такое, не хочу здесь лежать, как в могиле, над которой – сто лет – тополя…”

“…никто к ней не ходит, я понял, она сама с собой разговаривает или с фотографией в старинной рамке…”

Андрей Андреевич принимал по четвергам. Первая консультация – шесть тысяч рэ. Очередь по предварительной записи, не больше пяти человек в день.

Он прочитал заведенное на водителя “дело”: записи всех специалистов, результаты анализов. Водитель томился, боялся, что какой-нибудь бумажки не хватит и все обрушится, отодвинется еще на неделю, еще придется к кому-то идти проверяться, сидеть в очередях. Он уже пропах больничным запахом.

Андрей Андреевич сидел за обширным столом, свет настольной лампы освещал ему страницы. Водитель горбился в тени, дожидаясь, когда окончится неторопливое чтение. Его отделял от Андрея Андреевича только стол.

Накануне вечером водитель встретил у колонки старуху. Он возвращался из магазина с хлебом в пакете, старуха наливала воду. Он поздоровался и предложил помощь. Старуха сказала:

– Ничего, сама справлюсь еще.

Она пропустила его вперед. Он слышал ее шаги.

Отворил ей калитку и придержал. Старуха прошла, поставила ведро на землю, вода в нем качнулась. Спросила вдруг:

– Когда съедешь?

– Не знаю. А что?

– К Андрей Андреичу записался?

– Да. Завтра. Но что он скажет, я ведь не знаю.

– Я его отца помню, – сказала старуха. – И деда. А прадеда фотографии видела. Они все – одно лицо. Чье, неизвестно, но одно.

Все мужчины в роду. Отец был учитель, дед тоже, а прадед из купцов.

– Интересно.

– Что?

– Что похожи.

– Одно лицо. И все по сыну рождали. Только у Андрея Андреича пока нет детей.

– Значит, – сказал водитель, – у него не только имя отражение отчества, но и сам он – отражение отца.

Старуха подняла ведро и понесла к дому мелкими шагами.

На взгляд водителя Андрею Андреевичу было уже под шестьдесят. Надо же, – думал водитель, – эти глаза, которые читают сейчас о моем верхнем и нижнем давлении и рассматривают мою кардиограмму, видели когда-то… бог знает что… татарское нашествие. Именно эти глаза.

Потому и устали так. Слишком много видели. И лицо потому так устало.

Слишком давно на свете. Агасфер.

– Что это за история с открытыми глазами? – внезапно спросил

Агасфер, не отрываясь от бумаг.

– Это разве записано? – смутился водитель. И подумал, – интересно, а голос тоже не меняется, тоже звучит из века в век?

– С чего вы взяли, что спите с открытыми глазами?

– Было раз дело, жену испугал. Она решила, я умер. Мне кажется, мы и разошлись из-за этого случая.

Андрей Андреевич закрыл “дело”, выключил настольную лампу.

– Устаю от яркого света.

Лампа под потолком горела тускло, но глаза быстро привыкли и стали четко различать белое – занавески, халат Андрея Андреевича, бумаги на его столе, собственные белые руки со вспухшими венами.

– Что же вас беспокоит, Николай Сергеевич? Судя по всему, здоровье у вас неплохое. Впрочем, могу дать несколько советов по диете, систему оздоровительных упражнений могу вам разработать. Но и без этого вы проживете.

– Сколько? – быстро спросил водитель.

– Не знаю. Это ведь не только от здоровья зависит.

– Вот именно!

Он выкрикнул это и замолчал. Андрей Андреевич ждал. Тихо шло время.

– Не думаю, – сказал устало врач, – что вы сюда из Москвы помолчать приехали, хотя и это бывает полезно.

– Видите ли, – растерянно сказал водитель, – я уж не знаю, зачем я приехал. Чего жду от вас. Точно вы не человек, а волшебник. Впрочем, о вас так и слышал, что вы чудеса творите в буквальном почти смысле.

И вновь замолчал.

– И каких же вы чудес от меня ждете?

Водитель поднял голову и посмотрел в казавшиеся ему древними глаза.

– Когда-то давно, в ранней юности, девушка из нашего класса нагадала мне по руке, что я, во-первых, в двадцать лет останусь сиротою, во-вторых, у меня не будет детей, а в-третьих, я умру в тридцать восемь лет. Мне после этого гадания темно стало. Мы были с ней вдвоем на кухне, под Новый год, она курила, я хотел ее поцеловать, а она сказала, дай посмотрю сначала твою судьбу. Я потом часто разглядывал свою ладонь. Смотрел на это переплетение линий. Знак, иероглиф. Зачем он на моей ладони? Как бы его изменить? Разумеется, я не сидел бы здесь перед вами, если бы не сбылось два первых предсказания, а тридцать восемь лет мне исполнится через два месяца.

Андрей Андреевич включил лампу.

– Позвольте вашу руку.

Посмотрел усталыми глазами, отпустил. Погасил яркий свет.

– Я не могу изменить то, что написано.

– Даже вы?

– Даже я.

– Что же мне делать, Господи!

– Не хочется умирать? – с холодным любопытством спросил Андрей

Андреевич.

Агасфер.

– Не хочется.

– Почему?

– Страшно.

– Вы совсем один живете?

– Сейчас. Давно. Жена ушла.

– Это я понял.

– Есть у меня девочка, из клуба, хорошая девочка, не знаю, что во мне нашла, но она у меня не очень бывает, не любит мою квартиру.

– Это хорошо.

Что тут хорошего?

Андрей Андреевич молчал. Взгляд его отсутствовал.

Квартира, в которой жил в Москве водитель “Жигулей” последней модели цвета топленого молока, гитарист, любитель вечерних прогулок, приятный собеседник и знающий меру собутыльник, квартира, в которой он жил вот уже десять лет, была съемной. После развода с женой, после раздела совместной жилплощади ему досталась комната в коммуналке недалеко от метро “Спортивная”. Готовить и есть на общей кухне, пользоваться общей ванной и туалетом он не смог, комнату сдал, а себе снял по старинному знакомству однокомнатную квартиру в сталинском доме на Маленковке. Окна смотрели на железнодорожные пути.

Возвращался он часто под утро, когда дети шли в школу. Особенно он любил такие возвращения мягкой зимой. Снег только что выпал, совсем младенец и пахнет молоком. Квартира у него была на самой верхотуре, на отшибе, со вторым этажом на чердаке. Стены он изолировал, так что мог репетировать, не зля соседей. Но утром он за гитару не брался.