Вишневые воры - Сарей Уокер

сказать, что она совсем уж не права. Если бы у женщин были фамильные гербы, на моем точно был бы призрак.

Я осознавала, что молчу, а время идет, почасовая оплата и все такое, хоть меня это не очень беспокоило.

– Сильвия? – сказала Ребекка, словно обращаясь к загулявшей кошке. – Вы еще здесь?

– Я здесь, – сказала я. – И я хочу получить запретительный приказ против Элайзы Мортимер.

– Запретительный приказ? Сильвия, что происходит? Лола дома?

Я повесила трубку. Через несколько секунд телефон зазвонил, но я не ответила. Он звонил весь день – я не отвечала. Я выкинула газетную статью с запиской от Элайзы и остаток дня провела за работой в саду, а потом налила себе лимонад, устроилась поудобнее и, успокоенная легким августовским ветром, смотрела на солнце, уходившее за красные холмы на горизонте.

Глубокой ночью

В письме Элайзы Мортимер мне было ненавистно все, но ее слова о знаменитой затворнице беспокоили меня не меньше, чем упоминание призрака, и я не могла заснуть, снова и снова прокручивая эти мысли в своей голове. Я так успешно отгородилась от мира – того мира, который простирался далеко за пределами очерченных мной границ, – что описание того, кем я стала и как видят меня другие люди, оказалось довольно пугающим.

Никогда я не собиралась становиться затворницей. Мне жаль, что люди не знают этого обо мне. Если бы я захотела ответить Элайзе что-то осмысленное, я бы сказала ей, что затворничество вообще не соответствует моей природе. У меня было пять сестер, и мы росли как единый организм, как та индийская богиня со множеством рук и лиц. Чтобы стать затворницей, мне пришлось бы почувствовать себя отдельной личностью – а этого я в детстве была совершенно лишена. А разве годы становления не определяют, как сложится вся остальная жизнь?

Я потратила много времени и сил, чтобы стать той, кем я стала – призраком, знаменитой затворницей или, как назвали бы меня в народе, чокнутой. В итоге затворничество стало основным фактом моей биографии, хотя на самом деле я никогда не хотела этого. Люди думают, что мои отказы от интервью – это что-то вроде феминистской декларации, как и то, что я избегаю публичного внимания и что в этом мире у меня есть лишь один представитель – мое творчество. В женщинах воспитывают покорность, и когда женщина очерчивает вокруг себя четкие границы, переступать которые никому не дозволено, ее считают исключительной.

Вот так взять и исчезнуть – мне это далось нелегко, скажем прямо. Но все мы вынуждены адаптироваться к обстоятельствам, какими бы они ни были. Монахини привыкают к своему монастырю, птицы привыкают к своим клеткам, вот и мне пришлось привыкнуть к своему образу жизни – к тому, что я стала другим человеком и все эти годы пыталась скрыть правду. Постоянная скрытность – то была вынужденная мера, но постепенно она стала моей второй натурой. Я больше не притворяюсь, что я Сильвия Рен. Я и есть Сильвия.

С другой стороны, я могу сколько угодно твердить о том, что давно превратилась в Сильвию, но ведь это далеко не вся моя история, а весьма упрощенный взгляд на нее.

Несколько лет назад мне попалась статья о цирковом тигре из Лас-Вегаса: покорное создание, он более десяти лет почти каждый вечер выступал на арене, прыгая сквозь огненные обручи на потеху толпы, пока однажды, безо всяких видимых причин, не набросился на своего дрессировщика прямо во время выступления, разорвав его сонную артерию своей лапищей. Дрессировщик истек кровью прямо на сцене еще до прибытия помощи, а зрители с ужасом смотрели, как лужа крови вокруг него становится все больше и больше.

Если всю жизнь сопротивляться своей природе, можно приспособиться к обстоятельствам, но где-то глубоко внутри останется частица вашей настоящей души. Ваш дикий зверь, которого нельзя укротить.

Тук-тук.

Ну вот, начинается. Этого я и боялась. Я так давно не вспоминала Айрис, ее сестер, больницу и побег, что неудивительно, что обращение к давно похороненным воспоминаниям разбудило что-то во мне.

Я услышала стук, села в кровати и включила лампу – заснуть все равно не получалось. Шторы были закрыты, но я знала, что скрывается за ними: кромешная тьма, бесконечная и неизмеримая, черная, как космос, и такая же необъятная и непостижимая.

Жизнь в глубинке Нью-Мексико имеет и обратную сторону: ночную. Поэтому под кроватью я храню винтовку, с ней спокойнее спится. Она заряжена, и стрелять я умею. Оружие рождает мир в моей душе – эту иронию способна понять только Лола. В такие моменты, когда меня подавляет тьма, мне нужно держаться за что-то более сильное, чем я сама.

Я сидела в кровати и не двигалась – ждала, когда снова постучат. Винтовка мне не поможет, это я понимала, но другой защиты у меня не было. Стук в стекло как первое указание на то, что должно произойти. Когда Лола дома, такие вещи со мной не случаются. Мой посетитель приходит, лишь когда Лолы нет, когда все то, что я так долго хранила в себе, поднимается на поверхность.

Тук-тук.

– Это она, – сказала я вслух. – Не бойся.

Голубой дневник

Первый том

асфодель цветет

в преисподней

моего разума

калла чэпел

Беллфлауэр

1950

1

Позднее, когда трагедии стали случаться одна за другой, городские детишки сочинили про нас стишок:

Сестрички Чэпел:

венчаются с милым

и сразу в могилу.

Не очень помогало нам и то, что мы жили в огромном викторианском особняке, который выглядел как свадебный торт. Будь мы на страницах романа, эта деталь во многом отдалила бы границы правдоподобия, но наш дом был именно таким, и реальность мне не изменить. Особняк, возвышавшийся в западной части Беллфлауэр-виллидж, был прекрасным образцом архитектуры в стиле «свадебный торт». Из всех частных резиденций в Коннектикуте наш дом был одним из самых фотографируемых; наверняка даже сейчас в каком-нибудь учебнике можно найти его изображение.

Казалось, что весь дом, с его каскадом ярусов и декоративными элементами, был покрыт белоснежной сахарной глазурью. Первым делом взгляд выхватывал призрачно парящую над домом центральную башенку в готическом стиле, с крошечными слуховыми окнами (можно было представить, как Рапунцель спускает оттуда свою косу). Верхнюю часть дома под башенкой огибала покатая мансардная крыша с окнами третьего этажа, снизу казавшимися миниатюрными. На втором этаже красовалась «дорожка вдовы»[2] с балюстрадой, ну и, наконец, первый этаж – эркеры, портик, причудливые завитушки тут и там, высокие стебли растений вокруг.

Все говорили, что наш дом словно сошел со страниц сказки. И если бы можно было разрезать его на кусочки, как свадебный торт, внутри обнаружились бы шестеро незамужних дам: Эстер, Розалинда, Калла, Дафни, Айрис и Хейзел, каждая из которых знала, что однажды станет невестой. Это было единственное, в чем они все были уверены.

Дорогие влюбленные.

Безвременно почившие.

2

Первой была Эстер. Ей – как самой старшей из сестер – было не привыкать к первым ролям, поэтому логично, что эта история начинается с ее шагов к алтарю, а потом и дальше – туда, где, как говорила мама, ее ждало «что-то ужасное». Кто-то должен был стать первой, а поскольку Эстер всегда была самой доброй и ответственной из нас, я уверена, что, даже не будь она старшей, она все равно посчитала бы своим долгом проложить путь для своих сестер. Как бы то ни было, она не знала, что начинает историю, окончание которой увидит лишь одна из нас.

Лето перед свадьбой Эстер было последним нормальным нашим летом. Именно тогда она встретила Мэтью. Не люблю думать о нем, как и обо всем, что ворвалось в нашу жизнь с его появлением, но без него не было бы никакой свадьбы.

Летом 1949 года мы отправились на Кейп-Код, где отдыхали каждый год. Там мы заняли трехкомнатный