Трое - Ольга Мицкевич

от бабушки.

Он был рядом, всегда.

А теперь моя кожа покрывалась мурашками, а в животе сворачивался тугой узел, стоило ему коснуться меня.

Пятничных вечеров, с попкорном и кино, больше не было. Аня сдалась раньше.

– Она на тебя обиженна, – сказал как-то Никита, рассматривая меня поверх гитары. – Не хочешь объяснить что с тобой?

Я пожала плечами. Хотела бы я чувствовать себя иначе или не чувствовать вообще ничего, однако, это было невозможно. Так что сказать мне было нечего.

6.

На Лиго2 мы уехали в Латгалию3, к маминым родителям. Сидя на поваленном дереве, обозначившим границу бабушкиного хозяйства, я дышала пряным запахом травы после дождя, терпким ароматом сырой земли. Перед моими глазами до самого горизонта стелилось рапсовое поле. Впервые со дня смерти Джека мне не хотелось сбежать. Я просто наслаждалась тихим вечером, а мысли мои витали далеко от всего, что осталось в Риге, когда подошла мама и села рядом.

– О чем думаешь? – спросила она, немного погодя.

– Да так, ни о чем конкретном.

– Он хороший мальчик, – мягко отозвалась мама. – И, возможно, он разобьет тебе сердце, милая, сам того не желая. А возможно – нет. Никому не дано знать. Но вот что ты знаешь наверняка, – она обняла меня за плечи и нежно прижала мою голову к своему плечу, как часто делала, когда я была маленькой, – у тебя есть ни один, а два замечательных, верных друга. И это настоящее богатство. Разве они не стоят разбитого сердца?

Щеки обожгло. Я теснее прижалась к маминому плечу и простила себе тихие слезы.

– Я чувствую себя такой глупой, мам.

– Нет ничего, что не смогла бы исправить чашка какао или зефир, – она погладила меня по волосам, совсем как в детстве. – Просто поговори с ними, они всегда понимали тебя лучше тебя самой.

Это действительно так, и именно это меня и пугало – то, как легко Никите и Ане всегда удавалось читать меня, словно книгу.

Мы вернулись домой через три дня. Я взлетела вверх по лестнице, намереваясь бросить рюкзак и пойти к Ане. Подъезжая, я слышала Никитину гитару из соседнего сада, и с облегчением подумала, что мне не придется повторять свою нелепую историю дважды. Я еще не знала, что скажу. Мне просто надо было все исправить.

Гитара тренькнула и замолчала, оборвав мелодию. Уже выходя, я бросила взгляд в окно, с которого видно большую часть Аниного двора и крыльцо ее дома. На горизонте гремело, чернильная синева затягивала небо с востока, а я хотела успеть до дождя.

Вот они, оба. Никита с гитарой, Аня с книгой. Его рука на ее колене, ее рука зарылась в светлые кудри на его затылке. Их глаза закрыты, а губы соединены поцелуем.

Я отпрянула от окна, будто обжегшись. Пятилась, пока не споткнулась о кровать, неуклюже плюхнувшись на матрац. В комнате медленно сгущались тени, занавески трепал усиливающийся ветер, а я вцепилась в края старой джинсовой куртки, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Пытаясь просто дышать.

Слишком поздно.

Дождь все же прошел мимо, едва зацепив краем. На горизонте полыхали зарницы и зловеще рокотало еще почти час. Когда утих ветер, я спустилась и вышла на улицу. Сидела на крыльце с чашкой чая и наслаждалась душистым, густым вечерним воздухом. Краем глаза подметила, как зажегся свет в Аниной комнате, потом на крыльце ее дома.

В буйной траве у калитки яростно стрекотали кузнечики. Вдалеке ветер шумел в кронах старых тополей, темными стражами охраняющих горизонт с востока. Скрипнула калитка и, спустя мгновение, из тени показалась высокая фигура. Никита молча сел рядом, прислонил гитару к столбикам крыльца и, уперев локти в колени, уставился на свои кеды.

Чай внезапно стал горьким, и я отставила кружку в сторону.

– Привет, – сказала я в темноту.

Он кивнул и потер лицо, избегая встречаться со мной взглядом. Такой чужой.

Я помню, как мы лежали на полу, читали комиксы и предавали по кругу пакет с лакричными конфетами, звуки смеха и глупые, детские шутки. Как Никита учил меня кататься на скейте, а у меня не получалось. Как от него пахло коричным печеньем в детстве, и как это волнительно, что сейчас он пахнет мятой и тайнами. Помню, как Аня вплетала мне ленты к косы и говорила, что я самая красивая девочка на свете, но только после нее. Теплые, крепкие объятья ее изящных рук.

Без них двоих я себя совсем не знаю.

– Слушай, – начал он тихим, измученным голосом, от которого у меня скрутило внутренности и замерло сердце. – Мне надо тебе кое-что сказать. Я хочу… точнее, мне надо… Вот же блин!

Никто не виноват, что меня угораздило влюбится в лучшего друга. Никто не виноват, что с ними двумя случилось тоже самое. Мне осталось решить, стоит ли наша дружба моего разбитого сердца. Прямо сейчас.

– Я знаю, – мы оба вздрогнули от звука моего голоса. Никита выпрямился и устремил на меня недоверчивый взгляд. Синие угли на бледном лице. Теперь он, не мигая, смотрел мне в прямо в глаза. – Прости, так уж вышло, что я вас видела. Я не хотела.

– Нет, подожди… – его рука легла на мою коленку. Он всем телом подался вперед и, с непонятной смесью недоумения и отчаянья, вглядывался в мое лицо, словно ища чего-то и не находя.

– Все в порядке, – я накрыла его теплую ладонь своей холодной. Он озадаченно посмотрел на наши сплетенный пальцы. – Я за вас рада. Правда.

Почти правда. И я даже улыбнулась, чем, похоже, удивила обоих. Когда я обняла его, Никита вздрогнул, а мышцы на его спине казались жестче досок крыльца.

– Прости, что вела себя как полная идиотка с самого начала лета. Я, правда, не знаю что со мной было.

Казалось, прошла вечность, пока он обнял меня в ответ, и я смогла наконец выдохнуть. С того момента все вернулось на круги своя, и уже никогда не было как прежде. Мы уже никогда небыли прежними.

7.

Каждое лето, с тех пор как Никите исполнилось шестнадцать, на время каникул он уезжал в деревню, на заработки, и всегда возвращался на пару сантиметров выше, с отросшими, выбеленными солнцем, волосами и темный от загара. Платили мало, но он говорил, что там его окружали только поля, стога сена и облака в просвете тонкой листвы. На короткий период времени он переставал быть мальчиком, которого бил отчим.

Мы часто созванивались, но