Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время. - Андрей Марчуков

Но здесь возникает пусть на первый взгляд и нелепый, но, учитывая нынешние реалии, не столь уж праздный вопрос: а можно ли дядю и племянника развести по национальным «квартирам» и литературам? Можно ли одного из них «оставить» русским исключительно потому, что он писал не про гетманов и «чернобровых хохлушек», а про Ивана Грозного и Илью Муромца, а другого назвать «украинским» лишь потому, что в работе он использовал малороссийский материал? Очевидно, что нет. И тот, и другой, кровно и культурно впитав в себя обе этнические природы, олицетворяли русскую литературу и культуру во всей их тематической и географической полноте, творя и понимая их именно как такое единство.

Кстати, Алексей Толстой (в этническом плане наполовину великоросс, наполовину малоросс) в своём знаменитом стихотворении «Колокольчики мои, цветики степные» (1840-е гг.) очень ясно выразил своё понимание единства Великой и Малой Руси, вместе составляющих Россию. Среди прочего там описывается торжественный въезд в Москву малороссийского посольства, которое под колокольный звон встречают народ и Государь:

«Хлеб да соль! И в добрый час! —Говорит державный, —Долго, дети, ждал я васВ город православный!»И они ему в ответ:«Наша кровь едина,И в тебе мы с давних летЧаем господина!»

И это давно чаемое единение настолько же радостно и дорого и тем, и другим, насколько оно пришлось «не по сердцу» их всевозможным недругам[11].

Стоит подчеркнуть, что русская литература и культура как феномены общерусские были общими и родными не только для великорусов, но и для малорусов. Такое их восприятие долгое время было свойственно даже представителям зародившегося в середине XIX века украинофильского движения, в том числе тем из них, кто, как тот же Шевченко, критически относился к России как государству. Показательны в этом контексте слова виднейшего деятеля этого движения второй половины XIX века М. П. Драгоманова, назвавшего героиню пушкинской «Полтавы» Марию (исторический прототип которой Матрёна — дочь казнённого Мазепой В. Л. Кочубея) одним «из первых живых русских лиц в нашей литературе» (выделено мной. — А. М.)[12]. И главное тут даже не то, что Марию-Матрёну он считает лицом русским, хотя это тоже любопытно, а его отношение к русской литературе как к нашей.

Даже ставя своей целью создание собственной — украинской — культуры и нации как не-русских по своему мироощущению, эти люди оставались носителями двойной идентичности и не порывали с русской культурой. Лишь ближе к концу XIX века среди части малорусского этноса (адептов этой самостийно-украинской идеи), численно, правда, не самой большой, возникло отношение к русской культуре как к «чужой» для украинской нации и даже «враждебной» ей, что стало одним из важнейших признаков перерождения украинофильства в украинство. Такое отношение к русской культуре и русскости вообще является визитной карточкой украинского национализма[13].

Но, как уже было сказано, это случилось позднее, и было присуще лишь части малорусского этноса. В целом же, создаваемые русской литературой образы и стереотипы, в том числе пространственные, были во многом общим делом великороссов и малороссов и творились ими совместно. Более того. Общерусский характер русской культуры как раз и складывался в результате такой совместной выработки образов, стереотипов, взглядов.

Вопрос о том, какой географический (а может, культурный или политический) объект описывал Гоголь, вовсе не праздный. Выше уже говорилось об «образе Украины» и об «образе Малороссии». Никакого противоречия тут нет. Во времена Гоголя в ходу были оба эти названия. Лишь к концу XIX века стараниями сторонников украинского движения они (как и их производные — этнонимы малороссы и украинцы) были превращены в синонимы совершенно разного национального выбора, в символы противоположных национальных идентичностей: малорусско-общерусской и украинской. А тогда официальным названием края (прежде всего Левобережья Днепра), принятым и в столице, и в самом малороссийском обществе, были названия «Малороссия», «Малая Россия».

Эти названия, известные ещё с XIV века и поначалу применявшиеся по отношению к Галицко-Волынской земле, носили церковно-политический характер: так константинопольские церковные и светские власти обозначали Южную Русь (и созданную там митрополию), отличая её от Руси Северо-Восточной, а потом и Московской. Со временем эти названия прочно закрепились в церковной, книжной и политической практике уже самой Южной Руси, и произошло это ещё в тот период, когда эти земли были частью польской Речи Посполитой. Так, «Россией Малой» называет южнорусские земли автор «Лексикона славенорусского», книжник П. Берында в своём предисловии к одному киевскому изданию (1619 г.). А львовские типографы указывали, что изданная ими книга («Октоих», 1630 г.) вышла «в граде Леондополи Малыя России»[14].

С конца XVI века в широкое употребление среди местного населения также входят и такие греческие по форме самообозначения, как «Россия» и «российский». Скажем, в изданной в 1591 году львовским православным братством «Грамматике» говорилось, что предназначается она в наставление «многоименитому Российскому роду». Основательница киевского Богоявленского братства Анна Гулевичевна Лозкина в своей записи о том (1615 г.) указывала, что оно учреждается «правоверным и благочестивым христианом народу Российскаго, в поветех воеводств Киевскаго, Волынскаго и Брацлавскаго будучим».

Начиная с митрополита Киевского и Галицкого Михаила (Рагозы) западнорусские первоиерархи — как православные (митрополиты Иов Борецкий, Исаия Копинский, Пётр Могила), так и униатские (митрополит Ипатий Потей) — добавляли в своём титуле «всея России» (тогда как до этого писалось «всея Руси» или «Русии»). «Милостию Божиею архиепископ Киевский и Галицкий и всея России» — так подписывал официальные документы глава возрождённой (после униатского разгрома) православной иерархии Иов Борецкий, впоследствии ставший митрополитом (например, «Окружную грамоту» 1629 г., адресованную «всем посполито Российскаго рода, так в короне Польской, яко и у великом князстве Литовском» проживающим)[15].

Соответственно, самоназваниями, помимо этнонимов русские, русины, россияне, были малороссы, малороссияне. Первые были более характерны для польских времён. В условиях польского культурно-религиозного давления православному населению Речи Посполитой приходилось отстаивать свою религиозную и национальную сущность и осмысливать себя именно как русскую общность. И потому тогда насущным было противопоставление поляк — русский. Названия же малороссы, малороссияне всё шире начинают распространяться именно в казачий период, после Переяславской Рады. Тогда ситуация изменилась, и появилась необходимость терминологически очертить свою русскую общность, чтобы теперь уже отличать её от соседней, тоже русской, но великорусской общности. Таким образом, термин Малороссия, Малая Россия имел политический и этнический характер, распространяясь главным образом на территорию гетманской автономии. В дальнейшем, с первых десятилетий XIX века в российском обществе прослеживается тенденция распространять название «Малороссия» и производные от него и на Правобережные земли.

Название же «Украйна» (или «Украина») носило иной характер. Во-первых, оно было более расплывчатым, обозначая либо всю территорию бывшей гетманской автономии, либо её часть. Так, в начале XIX века современники, проезжая по Левобережью, могли попадать из Малороссии на Украину и обратно, при этом отмечая имевшие место, порой очень заметные, различия в облике, обычаях и даже языке их населения[16]. Либо же под «Украиной» понимались казачьи земли вообще, в том числе расположенные на Правобережье. Кроме того, присутствовало это слово и в названии особого региона — Слободской Украины. То есть термин «Украина» имел, во-первых, не политический и этнический, а, скорее, территориальный характер. Во-вторых, часто он употреблялся применительно не к современности, а к прошлому, когда речь заходила о XVII веке и казачьих временах. А в-третьих, к началу XIX века термин «Украина» приобрёл вполне различимый романтический ореол — как названия некоего полуэкзотического края с этнографической и казачьей спецификой.

Есть и ещё одно обстоятельство, которое нужно учитывать, говоря об «образе Украины», а именно понятийный перенос современной реальности на прошлое. Сегодня Украина существует как данность. Имея её перед глазами, исследователь неосознанно старается «найти» таковую и в прошлом, причём в современных границах. И часто, мастеря «украинскую историю», он вольно или невольно «сшивает» земли и истории разных государств и народов, создавая из этих кусков некое виртуальное пространство, которое рассматривает как «Украину». Тогда как в прошлом либо политические границы могли сильно отличаться от современных, либо сам объект как таковой просто не существовал.