Черный клинок - Эрик Ластбадер

Повернув голову, Лоуренс с тупым удивлением обнаружил, что уже находится не дома, а в своем офисе. Что это, его похитили? Но разве можно похитить человека и упрятать его в здании, принадлежащем ему же?

Будучи уверенным, что он каким-то образом перемещался в пространстве, Моравиа снова повернул голову и почувствовал, что теряет ориентир. Судя по всему, он заболевал. Заложив в рот два пальца, он попытался вызвать рвоту, но даже на это у него не хватило сил. Непонятно, каким образом воздух все еще входил в его легкие и выходил из них.

Он увидел, как что-то бесформенное, подобно огромному скату, плывет по воздуху навстречу ему. "Кто это?" – мелькнула мысль. Волнообразные движения огромных крыльев, машет ими и шевелится, и весь такой жуткий, хвост в колючках – вверх-вниз, вверх-вниз. Тогда Моравиа попытался крикнуть, но что-то забило ему глотку, нет, не глотку, а полость рта – что-то вроде ваты, да в таком количестве, что нельзя ее ни выплюнуть, ни проглотить. Он опять попытался вызвать рвоту, чтобы освободиться от ваты, и снова ничего не смог сделать.

– Ну и что вы ощущаете? – раздался чей-то голос. Чей? Мужской, женский? Определить он не сумел. – Хорошо быть беспомощным?

Моравиа закрыл глаза, стремясь мобилизовать все свои силы, чтобы разорвать внутренние оковы, крепко удерживающие его, но смог лишь ускорить сердцебиение и довести его до такой частоты, что заныли мускулы. Он посмотрел на ужасные бесформенные очертания ската, щурясь и моргая, пытался прочистить глаза.

– А вот и я! Позвольте помочь вам.

Кто-то поднял его и понес, как ребенка, голова Лоуренса уткнулась в колени.

– Хотите знать, кто я такой? А, Моравиа? Тогда я скажу вам то же, что говорю им всем.

"Кому всем?" – изумился про себя Лоуренс.

– Ежедневно по утрам я молю богов просветить меня, ибо просвещенность порождает успех, – продолжал тот же голос. – Некоторые полагают, что боги отвернулись от меня, потому что я нечист и запятнан кровью моих жертв. На это я отвечаю: пусть боги делают то, что могут делать, я не контролирую их мысли или поступки. Но я не прекращу молиться, и в этом я чист.

Моравиа почувствовал, как его щек поочередно коснулось что-то нежное и пушистое, как мимолетное прикосновение бабочки.

– Кто-то в эту же минуту рождается и кто-то умирает.

К его губам прикоснулись чужие губы, мягкие, как масло, и холодные как лед, а вслед за этим что-то крепко, словно тисками, сжало его сердце, сжало с нечеловеческой силой.

Моравиа пронзительно закричал, вернее, хотел громко закричать. Его разум, разреженный, словно облака под напором холодного северного ветра, приказывал ему кричать, но он не мог произнести ни звука. Чувствовалась одна лишь невероятная боль, а теперь еще сдавило и все тело – изнутри, да так нестерпимо, что постепенно начали отмирать одна за другой клетки его измученного организма, затем резко упало кровяное давление, исчез пульс, прекратилось дыхание и, наконец, отключился мозг.

Книга первая

Тревожные дни мира

Тайну сохранят и трое, если двое из них мертвы.

Бенджамин Франклин

Нью-Йорк-Сити

Вулф Мэтисон затаился на посыпанной щебнем крыше шестиэтажного дома, возвышающегося над зловонным районом Восточного Гарлема. Был конец февраля, стояла глубокая ночь, нависшие клочковатые облака закрывали луну.

Он выслеживал убийцу уже целых семь недель – никогда прежде ни один преступник не мог так долго укрываться от него. Но наконец-то в эту промозглую вонючую ночь он выследил его и теперь заставит держать ответ перед судом, как уже выследил и представил суду трех других убийц, за которыми числилось не одно "мокрое дело". Распутывать эти дела Вулфу поручил комиссар полиции Хейс Уолкер Джонсон, когда год назад назначил его начальником следственной группы по особо важным делам об убийствах при нью-йоркском полицейском управлении. "Оборотни", как быстро из уважения и опаски окрестили в управлении его парней, составили отборное подразделение, созданное специально ему в помощь. Вулф обладал природным талантом выслеживать наиболее опасных и жестоких убийц, которые могли то ли благодаря своей хитрости, то ли чистой случайности, а иногда в силу сочетания того и другого – одному Богу известно почему – долго водить за нос целые отряды сбившихся с ног городских детективов.

Комиссар впервые заметил Вулфа, когда тот размотал дело об убийстве двух проституток – матери и дочери. Жестокость, с которой было совершено преступление, поразила даже видавших виды и ничему не удивлявшихся полицейских. И тем не менее, что вообще-то типично для заваленного по горло работой полицейского управления, ничего не делалось до тех пор, пока не прикончили схожим манером какого-то туриста примерно того же возраста, что и убитая молодая проститутка.

На проституток, конечно, можно махнуть рукой, они и так всем оскомину набили, но турист... Он ведь как-никак турист, пополняющий вечно нуждающийся городской бюджет, да еще и не требует отчета, куда из него расходуются средства. Поэтому сразу же было созвано совещание отцов города, на котором поборник справедливости чернокожий Хейс Уолкер Джонсон, между прочим, самый продувной и осторожный из всех своих предшественников, признал, что дело приобрело первостепенную значимость, хотя Вулф и без него давно это понял.

Трудность заключалась в том, что никто не знал, с чего начинать розыск убийцы. Вулф же вечером того бесконечно долгого дня, когда он осматривал место убийства туриста, лежа дома в постели, нашел разгадку. Глядя на мерцающие – заменяющие в городе звезды – уличные фонари, свет от которых едва пробивался сквозь стеклянную крышу спальни, он медленно прикрыл глаза, но не полностью.

Сквозь прозрачную красноватую пелену Вулф явственно увидел лицо убийцы, почуял кисловатую вонь от него, заметил его странную легкую, как у танцора, походку и, как только опознал преступника, услышал настоятельный зов на чужеземных языках, мучительный и обессиливающий, словно гнойный нарыв.

Теперь он знал все обстоятельства дела, но рассказывать о них не мог. За семьдесят два часа лейтенант Вулф поймал убийцу, и, хотя его как сыщика уже хорошо знали во всех пяти муниципальных районах Нью-Йорка, он сразу же стал центром внимания для средств массовой информации, чем немало поспособствовал поднятию авторитета самого комиссара.

Освещение средствами информации успешного завершения этого дела привело непосредственно к созданию следственной группы по особо важным делам об убийствах. Комиссар должен был преподнести своему герою нечто ощутимое и, чтобы быть по-настоящему справедливым, хотел вознаградить Вулфа как-то по-особенному, высоко поднять его рейтинг в знак признания заслуг перед горожанами.

Когда Вулф стал подбирать кадры для подразделения, он задумался о необыкновенном таланте, которым он обладал. Он решил, что дар ясновидения ниспослан ему свыше.

И вот он один на этой крыше, в ожидании, когда же появится выслеживаемый преступник. Вулф затаился, сидел не шевелясь, подобно одному из каменных изваяний, оберегавших покой сильных мира сего, тех, кто чувствовал себя в полной безопасности в своих просторных апартаментах, построенных в Вест-сайдском районе еще до войны. Уже заканчивался третий час ночи – время, когда город становится одинаково серым, а он и выслеживаемые им преступники чутко прислушиваются к каждому звуку и действуют в темноте сообразно шуму. Его служебное задание закончится лишь тогда, когда он поймает преступника или убьет его, а может, преступник убьет его самого.

Неожиданно до Вулфа донесся какой-то отдаленный крик, как в его любимой детской игре в прятки, любимой оттого, что он никогда в ней не проигрывал. А может, ему просто послышалось?

Вулф находился на самой окраине района Эль-Баррио, этой гноящейся язвы, которая, хоть и относилась к Нью-Йорку, с успехом могла быть частью либо Калькутты, либо какого-нибудь другого крупного города, в котором есть свой Блюмингдейл или собор святого Патрика.

С неба сыпалось нечто непонятное. В другой, более благоприятной по климату стране это мог бы быть и снег, но здесь осадки, обрушиваясь вниз, по пути вбирали в себя так много разных ядовитых примесей, что, попадая на металлические крыши домов с выщербленным щебеночным покрытием, мгновенно подвергались распаду.

Внизу, на улице, ничего особенного не происходило. Выли и затихали вдали сирены полицейских машин, злобно рычали и лаяли собаки, сражаясь целыми стаями с бездомным людом за остатки пищи в кучах мусора, которые громоздились вдоль сточных канав. И там и сям горели переполненные отбросами мусорные ящики, окруженные тележками из супермаркетов, нагруженными сверх всякой меры ворованным хламом. Подальше на пустыре виднелись убогие лачуги, сооруженные из листов картона. Их кривобокие, конусообразные формы отбрасывали острые тени на засоренные сточные канавы. По осколкам бутылочного стекла, служащего границей пустыря, пробирался какой-то старик, с трудом волоча босые ноги, белые, как мучные черви, в свете уличных фонарей. Он следил за крысой, рыскающей впереди. Старик отхаркнул и выплюнул порядочный комок слизи. Крыса в страхе метнулась в темноту, и он громко загоготал ей вслед. Под знаком "Стоянка запрещена!" стоял старый – чиненый-перечиненый – лимузин "Файерберд-87", тихо урча включенным двигателем. Напротив него прогревал мотор старый "шевроле" повышенной мощности с яркими, стилизованными языками пламени, нарисованными на дверях. Вскоре он с ревом сорвался с места и исчез из виду, добавив ядовитых выхлопных газов в ночной воздух.