Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове - Валерий Осипов

Так разминулись в последний зимний день 1887 года предпоследний самодержец всея Руси и студенты Петербургского университета, ждавшие царя на Невском проспекте с бомбами.

4

Петербург.

28 февраля 1887 года.

Вечер.

Он потушил свет, лег в темноте на кровать. Закрыл глаза. Слышно было, как стучит кровь в висках. Сердце делало несколько обычных ударов, потом один - глубокий и сильный, во всю ширину груди; тогда казалось, что он летит куда-то, падает вниз - с неведомой высоты в неопределенную, бездонную глубину.

Сегодня, второй день подряд, на квартире у товарища по террористической группе он продолжал печатать программу их организации, которая, в случае удачи покушения, должна была быть немедленно доведена до всеобщего сведения. В глазах рябило от букв, свинцовый типографский запах продолжал ощущаться неотступно.

Он перевернулся на спину, вытянул ноги, открыл глаза. Через весь потолок шла большая трещина, от нее отделялась вправо поменьше, влево - еще меньше, и весь дальний угол около окна был затянут густой паутиной мелких трещинок, как будто это был не потолок, а человеческая ладонь, по которой можно было выяснить чьи-то наклонности и характер, угадать судьбу и вообще определить линию жизни (длинная она будет или короткая), узнать, сколько будет детей и даже сколько раз будешь женат.

Освещение комнаты изменилось - в доме напротив зажгли свет. Трещин на потолке сделалось больше, линия жизни обросла многочисленными ответвлениями, стала видна паутина в углу (хозяйка перестала убирать у него, когда он сказал, что доживет месяц и переедет на новую квартиру). Свет из окна падал на пол, высвечивая пыль под книжными полками, кусок черствого хлеба на подоконнике, брошенное на стул пальто.

Он сел на кровати. Несколько минут неподвижно смотрел на книги, занимавшие всю противоположную стену. Вздохнул. Поднялся. Вышел в соседнюю комнату.

Когда-то здесь бывало и шумно, и весело, и многолюдно, приходили товарищи по университету, по кружкам и землячествам, засиживались допоздна, кричали, спорили, обсуждали новые книги, журналы, читали рефераты... Теперь было пусто, большая комната походила на сарай, из которого вдруг сразу вынесли все дрова, унылая тишина обволакивала круглый массивный стол, незримо гнездилась в темных углах.

Он отодвинул стул, сел, поставил локти на стол, обхватил ладонями лицо. Что ж, винить в безлюдности большой комнаты некого, кроме как самого себя. Когда стало ясно, что покушение на царя будет в конце февраля, он сам стал обрывать все знакомства и связи, вышел из экономического кружка и волжского землячества, отказался от обязанностей секретаря научно-литературного общества, чтобы не скомпрометировать ни в чем не повинных людей, старался сделать так, чтобы на квартиру к нему, кроме непосредственных участников покушения, не заходил ни один посторонний человек.

Товарищи сначала недоумевали, обижались, но потом, видя, что объяснений он не дает, но знакомство прекращает твердо, подчинились этому негласному и неожиданному повороту в отношениях, догадываясь, что это не просто так, не случайная прихоть, не каприз.

...В дверь постучали. Неся перед собой лампу, вошла хозяйка квартиры в чепце и в накинутом на плечи большом пуховом платке. Свет, гоня перед собой темноту, пополз по стенам.

Хозяйка поставила лампу на стол, пристально взглянула на квартиранта. Из полумрака комнаты чужими, незнакомыми глазами, сумрачно, напряженно, исподлобья смотрел на нее молодой ее жилец, которому в эту минуту можно было дать не двадцать лет, как это было на самом деле, а все сорок, если не больше.

- Что с вами, Саша? Вы нездоровы? - тихо спросила хозяйка.

Он поднял голову

- Нет, я здоров.

- У вас что-нибудь случилось?

- Ничего не случилось

- Вы какой-то странный сегодня, сидите один, в темноте. И вообще, в последнее время я стала замечать перемену в вашей жизни. К вам перестали ходить товарищи...

- Нужно заниматься, три месяца осталось до окончания курса.

- Может быть, у вас какие-нибудь неприятности?

- Нет, нет, что вы! Какие у меня могут быть неприятности? Просто задумался...

Он поднялся со стула, заставил себя улыбнуться.

- Нужно спать идти, завтра вставать рано... Улыбка вышла неискренняя, деревянная, но хозяйка,

кажется, успокоилась... Она взяла лампу, наклонила голову, прощаясь, и вышла.

Он вернулся в маленькую комнату, сразу лег на кровать - лицом к стене. Нужно взять себя в руки, нужно успокоиться. Все стали замечать, что с ним что-то происходит. Это плохо. Это очень плохо. Нужно перестать думать о покушении. Как будто ничего нет и не будет.

Нужно заснуть... Дышать глубже... Дышать спокойно и ровно... Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать...

Сон не шел. Мысли путались, прыгали, перескакивали с пятого на десятое, всплывали обрывки недавних событий, наползали друг на друга неясные видения, туманные картины, тянулись к горизонту темные силуэты зданий, высились над ними зубчатые башни, крепостные стены красного кирпича, вспыхивали на солнце и падали вниз готические шпили...

...Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один...

...Осень. Пылает закат в далеких перспективах Васильевского острова. Багровым светом озарены баржи с дровами и рыбачьи лодки на лилово-черной воде... Желтые листья шуршат на глянцевой брусчатке мостовой, ветер гонит их вдоль прямого, пепельно-пустынного проспекта... Беззвучным латунным пожаром горят окна домов... Брови горбатых мостов удивленно подняты над берегами каналов...

...Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь...

...Серый холодный многоводный простор Невы... Вереницы фонарей, зажженных еще до темноты вдоль голубых линий туманных набережных... Скорлупки лодок в металлически посверкивающих волнах... Чопорные колоннады невеселых дворцов... Солдатская готика церквей... Неуютные громады зданий...

...Сорок семь, сорок восемь, сорок девять, пятьдесят... пятьдесят два... пятьдесят четыре... шестьдесят три...

Мчится наискосок через Сенатскую площадь, сорвавшись с гранитной скалы, безмолвный медный императоре остекленевшим навечно взглядом беспощадно выпученных глаз... Бросается к проезжающим каретам мертвый чиновник, хватает перепуганных тайных советников за лацканы шинелей, силясь поведать что-то, объяснить, рассказать... Бежит от дома старухи-ростовщицы, спрятав на груди окровавленный топор, студент Раскольников... Бьется в рыданиях девочка-проститутка Соня Мармеладова...

...Шестьдесят девять... семьдесят один... семьдесят пять... восемьдесят.

...Призраки, призраки, призраки витают над Петербургом... Августейший сын душит венценосного отца... Царствующая императрица лишает жизни мужа-императора... Десятилетиями трон в России заменяется кроватью. Судьбы огромной страны, многомиллионного народа решаются временщиками и фаворитами из августейших постелей, в угаре похоти и низменных страстей, - какие еще чувства, кроме презрения, можно питать к потомку развратного и грязного рода Романовых, ныне здравствующему императору Александру III? Какой еще участи, кроме немедленного физического уничтожения, можно желать этому мстительному наследнику коронованных уголовников, превратившему общественную жизнь страны в сплошное сведение счетов с интеллигенцией (поголовно виноватой, по его мнению, в убийстве его отца), ненавидящему из-за своей полуграмотности и необразованности всякое просвещение и всякую науку, пытающемуся заставить университеты жить по законам карцера, а печать и передовое общественное мнение по правилам развода караула в Михайловском манеже?

...Девяносто четыре... девяносто семь... сто два...

Нет, сон положительно не шел. И никаким счетом невозможно успокоить нервы, до предела взвинченные ожиданием известий об убийстве царя. Никакими искусственными средствами нельзя унять возбуждение мыслей и чувств.

Он встал с кровати, подошел к окну. Мрак ночи давил на крыши, глазницы домов были темны и безжизненны, и только иногда то там, то здесь зажигалось на мгновение несколько окон и тут же гасло, и это делало ночной город похожим на придавленное к земле, огромное умирающее чудовище, которое сопротивляется ядовитым парам удушья, все еще силится жить, тяжело поводя боками, открывая то один глаз, то другой, но жизни и воздуха ему уже не хватает, оно дышит все натужнее, все безнадежнее, и вот уже слышен предсмертный хрип...

Да, воздух этого города смертельно отравлен микробами подлости, продажности, жестокости, рабства... Воздух этого города пронизан проклятиями миллионов русских людей, вынужденных своим каторжным трудом содержать всех этих паразитирующих аристократов во главе с правящей династией, которые не приносят никакой практической пользы, а, напротив, всеми силами, и не без успеха (так как в их руках власть в стране), тормозят живое движение русской жизни вперед, потому что оно грозит им потерей их привилегий, приобретенных еще дедами и прадедами, может лишить обеспеченной, сытой, беззаботной жизни - незаслуженно сытой! незаслуженно обеспеченной! - так как сытость и обеспеченность по справедливости должны быть не следствием происхождения (происхождение - момент пассивный, игра природы, в нем нет активной заслуги личности), а результатом собственных усилий, личного труда.