Вдвойне робкий - Андрей Симагин

потом потянул Скалли пробирку с пробой.

— Вот это отвези тоже в морг. Постарайся выяснить состав.

— А ты куда? — недовольно и чуть встревоженно спросила Скалли, принимая у него пробирку.

— А я попробую проверить, не была ли Лорен Маккалви «одиноким сердцем».

— Что?

— Понимаешь, каждая из эбердинских жертв участвовала в этой газетной глупости. Объявления о знакомствах, заочная переписка… Там это называлось «Клуб одиноких сердец». Полиция совершенно справедливо, хотя и безуспешно, отрабатывала версию, согласно которой некий маньяк выбирал себе жертв именно по объявлениям клуба… Хотя какими именно критериями он руководствовался, так и осталось непонятным.

— И ты полагаешь…

— Просто хочу удостовериться — да или нет. Нетривиальная интенсивность разложения у нас есть и там, и здесь. Если Лорен Маккалви писала в газеты, у нас будет еще одно совпадение. И мы тогда вполне сможем предположить, что и убийца совпадает.

— Убийца, приходящий на свидание с канистрой кислоты и выливающий ее на безропотно ждущую душа жертву? — спросила Скалли. И тут же рассердилась на себя: в ее голосе прозвучало слишком много иронии. Так иронизировать можно лишь тогда, когда у самой уже есть какая-то альтернативная версия, более здравая и пригодная для дальнейшей разработки; а у нее пока не было никакой.

Впрочем, Молдер не обиделся. Как всегда.

— Не знаю, Скалли, — проговорил он почти безнадежно. — Но надо же с чего-то начинать.

Квартира мистера Энканто Как было бы славно, если бы вообще не приходилось выходить из дому. Как было бы чудесно. Тахта, книги, компьютер. Книги. Тахта.

Компьютер.

Эта чертовская штука сделала очень много для того, чтобы можно было жить, не выходя из дому. Тексты в редакции пересылаются через сеть. Письма пишутся через сеть. Покупки делаются через сеть. Казалось бы, можно вообще не вставать. Можно не открывать дверь квартиры.

Но этак и заболеть недолго от неподвижности.

И самое страшное — время от времени надо выходить, чтобы поесть. С этим ничего не поделать. Ничего.

Как мистеру Энканто хотелось бы хоть что-нибудь с этим поделать!

Впрочем, с годами отчаяние и всепоглощающее желание что-то изменить притупились. Года четыре назад было почти невыносимо. Он всерьез подумывал о самоубийстве — но так и не решился. Выбрал иное. Это было очень тяжело, он был хорошим человеком. Но даже самому хорошему человеку свойственно чувство голода. Одно время он глушил себя алкоголем, пытаясь то ли перебороть себя, то ли просто уйти от необходимости делать выбор, оттягивая момент, когда выбор станет окончательным, и происходящее перестанет быть трагической нелепостью, из ряда вон выходящим грехопадением, пусть даже несколькими повторяющимися грехопадениями, — и превратится в образ жизни. В обыденность. Но алкоголь не помог. Два дня запоя, три… Потом еще сильнее хочется есть.

Он сломался. Смирился. Убить себя не поднялась рука. А раз не одно — то другое, и tertium non datur. Третьего не дано.

Почему ничего этого не случалось в детстве? Родители бы заметили и, быть может, не допустили. Как-нибудь. Как-нибудь. Они ведь родители, они позаботились бы. Они были хорошие, добрые, веселые. Они любили друг друга, и мистера Энканто любили тоже. Кроме родителей, о мистере Энканто не заботился в жизни никто, ни разу. Хотя бы смеха ради. Но родители рано умерли. Наверное, потому что жили в Неваде в ту пору, когда там то и дело проводились эти важные ядерные испытания. Очень важные. Для защиты страны, для спасения демократии, для утверждения свободы и американского образа жизни на всей земле. Правда, все радиоактивные осадки валили тогда на Хрущева. Как будто американские взрывы не дают осадков, как будто на каждом летящем из расколотого огненного ада нейтроне написано «made in USA,» и потому он, умный и насквозь американский, не прорубает себе, кроша все встречное в щепы, дорожку в молекулах клеток тел тех людей, на которых тоже написано «made in USA», аккуратно обходя их стороной и прошивая насквозь только латиносов, джепов и прочих всевозможных русских.

Это было давно.

Даже запои были давно. Три года назад, четыре…

Сегодня, во всяком случае, из дому можно будет, наверное, не выходить. Хорошо бы. Часам к трем пополудни по ощущениям это станет окончательно ясно. Просто читать книги. Просто писать письма. Добрые. Так, чтобы тем, кто их получает, становилось тепло на душе. Ведь это так важно — чтобы хоть кто-то постарался сделать тебе тепло на душе! Хотя бы на время!

Мистер Энканто чуть встряхнул головой, отгоняя лишние мысли. Последняя строка, написанная его собеседницей, выступавшей в сети под довольно нелепым, но многообещающим именем Объятия, вот уж с минуту стыла на экране без ответа.

ОБЪЯТИЯ: Не думаю, что это такая уж хорошая мысль — встречаться лично. Нет, не думаю.

Мистер Энканто чуть наклонился, и его тонкие пальцы проворно, привычно зашуршали клавиатурой.

ЗАСТЕНЧИВЫЙ: Почему? Чего ты боишься?

Великое достижение цивилизации — переписка он-лайн. Разве газеты сравнятся? Это почти разговор глаза в глаза… даже лучше. Не видно пор и пятен на коже, не угадывается пот, не чувствуется запах изо рта… Никакой физиологии с ее предпочтениями, опасениями, отвращениями и неизбежно, неизбывно мерзкими потребностями. Не хочется ни припасть к губам собеседницы, ни дать ей щетку, чтобы почистила наконец зубы. Только душа.

ОБЪЯТИЯ: Разочарования. Неприятия. Обычные подозрения и страхи. Наверное, даже стандартные.

Мистер Энканто чуть улыбнулся. Как он понимал эту женщину!

Если, конечно, под именем Объятия не скрывается придуривающийся или не вполне нормальный мужчина. Такое бывает в сети, мистер Энканто сталкивался с подобным извращением трижды. Теперь ему казалось, что он научился разбираться и отличать подлинники от фальшивок. Он был уверен, что Объятия — женщина. Если бы его попросили доказать это — он бы не смог, но присягнуть решился бы, не задумываясь. У Объятий была женская душа.

ЗАСТЕНЧИВЫЙ: Поверь мне, пожалуйста. Даже если так случится — в этом тоже не будет ничего особенного страшного. Я-то знаю, я сам так обжегся однажды. Зато представь, как будет прекрасно, если так не случится.

ОБЪЯТИЯ: Да. Да. Я представляю. Правда.

Мистер Энканто по одним лишь этим скупым и коротким словам ощущал тревожный и сладкий трепет в сердце собеседницы. Она жила сейчас настоящей, полной жизнью, эта Объятия, или как там ее звали… то есть зовут, пока еще зовут… на самом деле. И эту полную и настоящую жизнь давал ей он. Он. «От меня есть все же какой-то смысл, — думал он. — Какая-то польза для них. Я тоже приношу им пользу».

ЗАСТЕНЧИВЫЙ: Нельзя же вечно прятаться за своим компьютером.

«Да, — подумал мистер Энканто, написав