Вишнёвое дерево при свете луны - Додо Вадачкориа

— За хлебом идём! К дяде Георгию идём! — ответила я и почувствовала, как у меня задрожал голос.

Погонщик поднял Метиа, понёс к арбе и положил на свежескошенную траву, которая лежала на арбе.

— Успокойся, детка, успокойся, — повторил погонщик, — я сейчас отвезу вас к Георгию. Или может быть, вас домой отвезти?

Метиа подняла голову, словно соображая, куда лучше поехать, но затем опять откинулась на сено и сказала:

— Нет, лучше уж к отцу отвезите нас.

Обессиленная от страха, я еле вскарабкалась на арбу и села рядом с Метиа.

Арба и без того шла медленно, а теперь мне вообще казалось, что быки топтались на одном месте, будто и колёса не крутились. В душе я умоляла быков идти как можно быстрее, но они продолжали топтаться на одном месте.

Покачиваясь в такт еле движущейся арбы, Метиа иногда стонала и почему-то прятала лицо в траву. Наконец-то мы стали медленно приближаться к пекарне, потому что вдруг ветер донёс до нас запах хлеба. Тётя Буциа считала запах хлеба самым прекрасным запахом на земле. Прежде чем откусить от ломтя, она долго нюхала его, качала восхищённо головой и причмокивала губами. После её слов я тоже стала по-другому относиться и к хлебу, и к его замечательному запаху.

— Ну, мы скоро приедем или не скоро? — спросила Метиа погонщика.

— Ещё немного потерпи, детка, и приедем… Болит ещё или полегчало? — спросил погонщик. — Не дай бог, аппендицит… Или чего съела вредного?..

— Да нет, мне, кажется, полегче… — сказала Метиа и села, но на меня она по-прежнему не смотрела.

Запах свежеиспечённого хлеба накатывался на нас, ну прямо как волны.

Показался домик, выкрашенный в белый цвет.

Перед домом, на длинной скамье, под единственным деревом, сидел дядя Георгий, на нём был белый фартук. Увидев нас, он заулыбался и встал.

— Твой ребёнок меня чуть с ума не свёл, — пожаловался погонщик.

Метиа с трудом сошла с арбы.

— Что с тобой, дочка! — испугался Георгий.

— Папочка, — сказала жалобным голосом Метиа, — дай мне хлеба… Я проголодалась…

— А что же всё-таки случилось с этой окаянной притворщицей? — повернулся ко мне дядя Георгий.

— У неё живот заболел, — пояснила я, — и она…

— И я чуть не умерла… — не дала закончить мне мои слова Метиа.

Дядя Георгий укоризненно поцокал языком, вынес из белого дома два высоких круглых каравая, один положил в мою корзину, а другой положил в корзину Метиа. Я поблагодарила дядю Георгия, а деньги отдать ему постеснялась и положила их в руку Метиа. Затем я сказала, покраснев:

— Тётя Писти нас тоже попросила принести ей хлеба, но мы… мы сказали, что идём на пастбище…

Дядя Георгий посмотрел подозрительно на свою дочь, развёл молча руками — что, мол, поделаешь с этой выдумщицей — и ещё вынес из белого дома круглый хлеб и положил мне в корзину. Я поблагодарила его, дядя Георгий довольно засмеялся и, погладив меня по голове, сказал:

— Хлеб вкусный, так что в дороге будьте осторожны, не объешьтесь, а то опять… животы заболят…

— Счастливо оставаться, батоно, — сказала Метиа, обнимая отца, целуя и моргая ему глазами так, будто хотела сказать: «Я вам ещё всем такого напридумаю». Затем она поставила корзину на плечо, и мы пошли с ней обратно в деревню.

Метиа без оглядки шла впереди меня, даже не разговаривая со мной, и так, как будто бы с ней недавно ничего такого и не случилось. Я продолжала на неё сердиться и поэтому старалась отстать. С просёлочной дороги мы спустились к речке, перепрыгивая с камня на камень, и только вышли на тропинку, как вдруг Метиа поставила корзину на землю…

— Что случилось? — подозрительно спросила я. — Неужели опять заболел живот?..

Метиа снова схватилась за живот, но на этот раз уже от смеха. Она перестала смеяться так же внезапно, как и начала, и сказала серьёзно:

— Я её прокатила на арбе, и она же сердится!

— На арбе нас прокатила не ты, а погонщик, — ответила я, — и для этого не нужно было устраивать целый спектакль… какой ты устроила. У меня вот сердце до сих пор, как лягушка, прыгает в разные стороны. Артистка ты!..

После этих слов Метиа присела возле своей корзины на корточки и долго сидела так, думая серьёзно, как взрослая. Затем она сказала:

— И совсем я не артистка… Просто мне так… интереснее. — Помолчала и добавила: — Тебе интересно следить за мальками в речке, а мне интересно, что деревянная коряга похожа на живую акулу. Просто… Мы с тобой… разные… И за это не надо на меня обижаться!..

Но разве можно на Метиа долго сердиться? Я подбежала к ней, мы снова обнялись, подняли корзины, поставили их на плечи и весело направились к дому.

Собака, которая вела себя, как человек

Панки́са — человек тщедушный и маленького роста, с узким лицом, чем-то напоминающим в профиль топор. Войлочная шапка всегда на голове, и днём, и ночью. Чёрные, как мгла, волосы спадают на лоб, но иногда можно увидеть и поредевшие брови. Узкие глаза его разбегаются в разные стороны; обычно он смотрит одним правым, будто всё хочет увидеть только этим глазом, а второй нарочно прищуривает. Никогда он не снимает красную сатиновую рубаху; белая пуговица на воротнике пришита чёрными нитками, брюки вечно в грязи. На ногах вместо башмаков кусочки шины. Ходит он по деревне с палкой на плече, и за ним безотлучно идёт огромная кавказская овчарка. Пасть у неё всегда в белой пене.

Но вы не судите о Панкисе по его внешнему виду. Он такой работяга, равного ему нет в деревне. Любо смотреть на его яблоневый сад. А работает он в колхозе полевым сторожем.

Когда он влезет на тутовое дерево в конце виноградника, издали видишь его красную рубаху.

Работать он умеет не щадя себя, но если уж он заснёт, то и пушечным выстрелом не разбудить. Он знает об этой своей слабости, и когда клал голову на мешок, наполненный поло́вой, то всегда строго приказывал своей собаке: «Смотри, собака, если я крепко усну, полай на меня погромче!..» Собака будто понимает, о чём просит хозяин. Если Панкиса спит дольше, чем надо, она всегда начинает громко лаять, а то и царапнет лапой, Панкиса просыпается моментально и вскакивает, как будто он и не спал.

В тот год был хороший урожай яблок. В саду Панкисы деревья гнулись от тяжести плодов, ветки лежали на земле. Я пошла с ребятами вверх по деревне. Дорога шла по аллее. Кусты ежевики, шиповника и сирени переплелись. На обочине дороги некоторые растения будто нарочно легли на землю, чтобы отдохнуть от жары.

Скоро мы подошли к широкой дамбе Дуруджи, поднялись на откос и пошли дальше. С противоположной стороны навстречу нам бежала загоревшая, босоногая девочка со светлыми волосами. Перед ней семенила белая коза.

— Кто это? — спросила я.

— Хизерги́ль. У неё нет ни отца, ни матери. Бабушка больная лежит в постели, дед управляется по дому. Эта коза — их кормилица.

С правой стороны стояли очень высокие ели. Там же, на маленькой полянке валялся огромный камень. «Как могла подняться эта Дуруджа так высоко и кто прикатил сюда эту глыбу?» — подумала я.

Хизергиль с разбегу вспрыгнула на камень и на миг, как изваяние, замерла. Коза тоже подбежала к подножию камня, заблеяла, но на камень не взобралась.

— Поднимайся, поднимайся ко мне! — крикнула Хизергиль козе.

Коза подняла передние ножки и попыталась взобраться на каменную глыбу, скользя копытцами…

Тем временем мы продолжили свой путь.

Подошли к плетёной изгороди. За оградой красные яблоки алели в зелёной листве. Приятный аромат распространялся вокруг. Не сговариваясь, все перелезли через ограду в сад. И я перелезла, но косой зацепилась за изгородь, и это мне показалось плохой приметой.

— Интересно, где же Панкиса? — спросил кто-то.

— В башне, наверное, дрыхнет.

Только мы успели наполнить яблоками свои карманы и пазухи, в траве что-то прошмыгнуло. Все сломя голову бросились через ограду.

Я оглянулась, но никого не увидела. И тут же услышала шаги и чьё-то тяжёлое дыхание. Между деревьями показалась овчарка. Я не испугалась, но всё же затаилась. Овчарка обежала вокруг, подошла ко мне, обнюхала, осмотрела меня и удалилась.

К забору я подошла не спеша, перепрыгнула и увидела: ошеломлённые мальчишки и девчонки стояли на улице, одни руками закрыли глаза, другие облизывали пересохшие губы, а некоторые от страха присели на корточки, прижав ладони к щекам: ой, что, мол, будет! Оказывается, они знали злой нрав собаки. Она могла кинуться на любого. И ни за что никому не вырваться из её пасти. Потому так и испугались мои друзья. Краденые яблоки рассыпались по земле.

Вечером клялись и божились в нашем квартале все.

— Нет, дорогой мой, моего там не было! — ударяла руками по коленям полная женщина.

— Ты что, с ума сошёл! Что там потерял мой ребёнок? — кричала другая.