Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Знала ли об этом моя мать, когда выходила за него замуж? Счел ли он удобным поведать ей о печальной участи Анны Маршан, его первой супруги, которую он отослал в мир иной семью ударами кинжала, заставив предварительно помолиться? Боюсь, что ослепленная, полностью околдованная обаянием пленника своего отца, девушка не слишком доискивалась правды, отвергая предостережения окружающих и враждебные отзывы родных. Впрочем, я располагаю письмом, написанным ею в то время: в нем она признается, что обязана покорно сносить разгул и дебоши мужа после того, как имела неосторожность связать с ним свою судьбу; однако в самом начале их связи, еще до того, как она пришла к этому печальному смирению, она питала к моему отцу неодолимую слепую страсть, которую мне трудно объяснить. Он отличался довольно статной фигурою, он в момент их знакомства был втрое старше своей юной любовницы. Правда, что он умел вдохновенно декламировать стихи, слагая их на свой, особый лад, играл на виоле и на лютне, но притом был беден, как церковная крыса, и опозорен на весь свет. Он так много пил, играл, мошенничал, воровал и дрался, что его дурная слава дошла и до Бордо и до Аквитании. Он столько шарил под женскими юбками и по карманам мертвецов, что имя его было знакомо далеко за пределами родной провинции. Как удалось моей матери, невзирая на проклятие, коим мой дед заклеймил пороки своего сына, пусть даже расцветшие под грохот пушек гражданских войн, не заметить, что Констан д'Обинье — фальшивомонетчик, вероотступник, предатель Короля и безжалостный убийца? Будучи приговорен к смерти, он лишь по чистой случайности избежал плахи; имя его значилось в розыскных листах на каждом столбе королевства; словом сказать, он был отъявленным мерзавцем и, что хуже всего, мерзавцем неудачливым.

Некоторых женщин тянет к такого рода мужчинам, и Жанна де Кадийяк, несомненно обладавшая жалостливым сердцем, отдала этому человеку свою первую любовь, от которой со временем излечилась настолько, что со дня моего рождения и до самой смерти моего отца родители мои встречались лишь урывками и почти случайно.

Что же до меня, то обо всех этих событиях, произошедших задолго до 27 ноября 1635 года, я не знала ровно ничего и уж конечно не слышала о них, пока жила у своей тетушки де Виллет, которая нежно любила брата и рассматривала самые мерзкие его преступления как невинные шалости. И лишь много позже причитания и жалобы моей матери кое-что открыли мне на сей счет. Еще больше я узнала из «Мемуаров» моего деда, которые, вкупе с его же «Всемирной историей» и семейной перепискою, обнаружила после свадьбы в библиотеке моего кузена Филиппа де Биллета. Неведение, в коем меня держали вплоть до самого взрослого возраста, было, однако ж, вполне счастливым, ибо позволило мне хотя бы почитать моего отца, любить которого я не имела никаких причин, ибо он никогда не выказывал мне никаких теплых чувств; впрочем, следует отдать ему должное: он всегда был справедливым отцом, иными словами, делил поровну между всеми своими детьми то равнодушие, которое мои братья в большой мере унаследовали от него.

Госпожа де Виллет жила к северу от города, на краю холмистой местности, что зовется «Гастин»; там ей принадлежал монументальный замок Мюрсэ с угодьями, полученный в наследство от моего деда. В те времена замок, с его восемью башнями и тремя подъемными мостами, был очень красив и довольно крепок, — его построила прабабка моего отца, Адриенна де Вивон. Окрестности замка прелестны, река Севр, даря свои воды крепостным рвам, нежно журчит в них днем и ночью; долина, поросшая густым лесом, расступается, дабы пропустить этот зеленый безбурный поток к Ниору и дальше, к морю; на холме, перед замком, сквозь деревья проглядывает колокольня Сиекской церкви; позади же здания видны, среди огороженных садов и виноградников, деревушка Мюрсэ и селение Эшире; в лощине, поблизости от островков Шаля, стоят две мельницы — Сиекская и Волчья; словом, местность эта более напоминала луга Астреи[6], нежели Реграттери с его зловонными проулками.

Мои дядя и тетка жили там довольно скромно, существуя на доход от земельных угодий, не слишком-то обширных и едва составлявших четвертую часть наследства, оставленного дедом своим детям, а именно: несколько десятин леса, пять-шесть виноградников, болотистые луга по берегам реки, ферма, рыбная тоня, амбары, мельница, пекарня и другие постройки. Тем не менее, господин и госпожа де Виллет, разумно управляя этим хозяйством, получали от него вполне приличный доход, позволявший им достойно воспитывать четверых своих детей — трех уже взрослых дочерей, Мадлен, Эме и Мари, и сына Филиппа, которому было, в момент моего появления в Мюрсэ, три или четыре года, — он-то и стал первым товарищем моих детских игр.

Тетушка определила меня к Луизе Апперсе, невестке своего арендатора, которая семью-восемью годами ранее выкормила мою кузину Эме; эта женщина только что потеряла своего новорожденного ребенка и страдала от прилива молока; она была так довольна этим нежданным избавлением, что не захотела даже принимать положенной в таких случаях платы. Когда меня начали кормить кашами и похлебками, тетушка стала давать ей немного денег на мое пропитание, одеждою же моей занималась сама, наряжая в платьица и чепчики своих дочерей. Так я и росла на ферме Мюрсэ, бегая по двору вместе с домашней птицей, играя с собаками и говоря только на пуатевинском наречии, которое до сих пор хорошо понимаю и люблю, находя в нем все прелести родного языка.

Когда мне исполнилось три года, пришло время забирать меня у кормилицы. Отец мой все еще ел хлеб Короля, а мать жила щедротами соседей. Однако ж, добившись раздельного с мужем пользования имуществом, она затеяла процесс, обещавший ее детям возвращение кое-какого добра, разбазаренного их отцом, и тяжба эта требовала ее присутствия в Париже; вследствие этого мать еще более, чем когда-либо, желала избавиться от меня. Вполне возможно, что, окажись Мюрсэ по дороге в Париж, она не преминула бы оказать мне свою материнскую ласку, но, увы, Мюрсэ стоял в стороне от проезжей дороги, и я так и не увидела мать, равно как и обоих своих братьев, когда они навсегда покидали Ниор.

Таким образом, я осталась на руках приемных моих родителей, которые взяли меня из деревни в свой собственный дом и полюбили, как родную дочь.

Глава 3

Обитатели замка Мюрсэ вели спокойную размеренную жизнь. Я сужу о ней не по детским отрывочным воспоминаниям, а по более поздним впечатлениям, относящимся к моему второму пребыванию в доме супругов де Виллет. Это было мирное, скромное и приятное существование.

Мой дядя Беюкамен самолично распоряжался полевыми работами, держал на учете каждый сноп, каждую вязанку хвороста и весь день напролет разъезжал дозором по болотистым лугам Мюрсэ; он никому не доверял продажу своего скота, руководил строительными работами, следил за мельницей и пекарней, скрупулезно вел счета и регулярно навещал всех своих арендаторов, благословляя браки, врачуя больных, помогая бедным. Он демонстрировал — посмеиваясь, но со скрытой гордостью, — галереи своего замка, набитые сеном и мешками с зерном, парк, засаженный фруктовыми деревьями, двор, устеленный соломою и служивший псарней; дядя утверждал, что мой дед, в бытность свою в Мюрсэ, уже тогда обустроил свое хозяйство именно таким разумным образом, о чем можно прочесть в его романе «Приключения барона Фенеста», где жилище главного героя напоминало скорее ферму, нежели дом знатного дворянина.

Под строгой внешностью господина де Виллета скрывалось любящее и доброе сердце, и, хотя он был не весьма словоохотлив, но уж если давал себе труд заговорить, то выказывал столько остроумия и такта, что, сам того не желая, очаровывал своих слушателей. Я не сразу открыла для себя вышеупомянутые качества, это случилось много позже. От первых же лет, проведенных мною в Мюрсэ, я сохранила лишь одно воспоминание — о дядиных черных гетрах, закрывавших его ноги от колен до самых носков сабо, на манер толстого панциря. Будучи слишком малого роста, чтобы разглядеть дядину фигуру выше колен, я сводила все свои представления об этом милейшем человеке к этой паре кожаных труб, украшенных пуговицами; однако, трубы эти проявляли ко мне столько отеческого участия, что я пылко любила их.

Что же до моей тетушки, то она стала в моих глазах тем безупречным образцом домашних добродетелей, которые я впоследствии решила внедрить в Сен-Сире. Вставши рано поутру, она направляла весь дом; хотя в юности она получила прекрасное воспитание, и ее отец ничем не пренебрег, чтобы сделать из «своей дочурки, своей единственной», как он ее называл, женщину, достойную самой высокой и благородной участи, она с успехом хозяйничала и в кухне, и в бельевой, и на птичьем дворе; с обеда до вечера она обыкновенно шила или пряла вместе с одной или двумя служанками, прекрасно обходясь во всех своих занятиях без управляющего и мажордома. Помогала ей во всем этом моя кузина Мадлен, которой было шестнадцать-семнадцать лет; в ту пору она еще не была замужем за господином де Сент-Эрмином.