Черный снег - Илья Яковлев

– А что ты вдруг про инструктаж-то заговорил? – спросил он у безуспешно пытавшегося правильно разлить остатки шампанского по дамским стаканам Рэма. Шампанское разливалось примерно в следующей пропорции: пятьдесят процентов попадало в стаканы, пятьдесят – куда угодно: на стол, на пол, на Рэмкины брюки, и т.д.

– А то. У Тарасыча сегодня, по оперативной информации, внук родился. Тебе не показалось, что он сегодня на инструктаже куда-то торопился?

– Борис задумался. На инструктаже он был не совсем адекватен обстановке, но теперь вспомнил, что все действительно прошло как-то немного смазано. Торопился ответственный по области куда-то или же нет, он сказать не мог, но теперь он ясно осознал, что тот не заметил, что Борис с бодунища, хотя всей управе был известен его тонкий, как у доброго охотничьего пса, нюх.

– Ты хочешь сказать…

– Я не хочу, а говорю. Тарасыч щас уже – одно из двух: либо пьян и закрылся у себя в кабинете до вечера, либо вообще в дом укатил, праздновать. Событие, как-никак.

– В общем-то да…

– Не в общем-то, а лезь за коньяком. Или давай гонца за водкой отряжать. Гуляй, рванина – бабка пенсию получила!

– Ладно. Только гонца – в любом случае.

– Пчму???..

– По рублю. Коньяк – коньяком, да и трогать-то пока его не хотелось бы. Девушек тоже им поить собрался?

– А что, на нас тебе коньяку жалко? – смеясь, спросила Виктория.

– Жалко. Только не коньяка, а вас, красавицы. – улыбнулся Борис.

– Мой коллега и старый друг как всегда изрекает вечные, непреходящие истины! Дамам пить коньяк и водку в больших количествах строго противопоказано современной медициной. Замечен факт, что дамы при таком алкорационе быстро спиваются. А пить помалу – только зря продукт переводить, – продолжал свои нравоучения Рэм. – Посему предлагаю женскому контингенту определиться в выборе. Грубо говоря, что пить будете?

– Рэмка, непреходящими бывают не истины, а ценности, – рассмеялся Борис, У тебя с наличностью как?

– Пока живем.

– А у вас, господа? – Борис обратился к стажерам, сидящим на диване и в душе справедливо полагающим, что как бы ни был решен вопрос "что пить", вопрос "кому бежать" решен уже давно, без голосования, вытягивания спичек и явно не в их пользу. Что ж, такова селява. Молодым, как известно, везде у нас дорога.

– Ну, мы тоже не пустые, – робко произнес один из них, которого, помнилось Борису, звали Игорем. Второй, по имени Стас, согласно кивнул, как бы подтверждая слова приятеля.

– Ну и я тоже не без греха в кармане. Молодые люди, позвольте вопрос в пустоту…

– Товарищ майор, мы сходим, – произнес тот, которого звали Стасом.

– Ну вот и славненько! – пьяно пробормотал Рэм.

– Рэма, а Рэма. А тебе не хватит ли?

– Чаго?!

– Таго. Вы, друже, уже начинаете медленно, но верно превращаться в пьяное чудовище.

– На себя посмотри…

– Смотрю.

– Сам… ик… есть… ик… пьяное чудовище… – Рэм уснул прямо за столом, едва не угодив буйной головушкой прямо в тарелку с закуской. Борис посмотрел на стажеров. Ребята явно до сих пор в подобных ситуациях не были, хотя и отчаянно храбрились. Он так же внимательно посмотрел на Викторию и Юлю. Тем, по ходу, укладывать баиньки в доску пьяное начальство тоже было впервой, но, по крайней мере, внешне это не было так заметно, как в случае с их сокурсниками. У Бориса проснулась начальственная жилка.

– Так, орлы, Рэма – на диван и (тут ему мучительно захотелось нажраться до скотского состояния) – за водкой! Дамам – вермуту. – он бесцеремонно залез Рэму в карман и протянул стажерам его кошелек, – Сдачу – сюда.

– Слушаюсь, товарищ майор! – с облегчением и весело сказал Игорь, поднимая Рэма под мышки и укладывая его при помощи приятеля на диван. – Диван тут у вас знатный!

Диван был действительно знатный. Знатнее некуда. На нем однажды встречал похмельное утро зам. министра, приезжавший как-то в N-ск с проверкой. Проснувшись около половины девятого, это чучело выжрало весь НЗ водки, хранившийся у Бориса в тумбочке, всю минералку у Рэма, выкурило все курево, оставленное по недосмотру на рабочем столе и, в припадке пьяной щедрости, прежде чем быть увезенной в гостиницу, подарило Борису шикарную кобуру-оперативку. Лайковую. А на следующий день, появившись в конторе, это чучело бродило по отделам и, через своих верных адъютантов вежливенько интересовалось, не находил ли кто вышеозначенной кобуры. Борис, естественно, молчал, как Зоя Космодемьянская на допросе. В результате кобура замминистра так до сих пор и находилась в его полном и без раздельном владении, чем он не переставал хвастать перед начальством и сослуживцами. Начальство скрипело зубами, но терпело. Стучать-то ведь некому. Не скажешь ведь замминистра, что, дескать Вы, сударь, тогда наелись алкоголя, а он, мол, подлец, воспользовался Вашим нетрезвым состоянием и присвоил Вашу незабвенную кобуру, которая ну, никак не меньше, чем подарок самого Кутузова Вашему дедушке (дай Бог ему здоровья на том свете) за победу в Бородинской битве.

– Тогда – по коням! – Борис подмигнул Вике и Юле и, спровадив стажеров за выпивкой, полез за шкаф. За гитарой. За той самой гитарой, из-за которой он бился, как лев, когда его забирали в армию и какой-то вредный прапорщик говорил, что ее у него в части сразу отберут. И ведь пытались. До тех пор, пока Борис не треснул ей по черепу какому-то занюханому дембелю, постаравшись при этом попасть не декой, а самым что ни на есть углом. Гитара тогда торжественно загудела, как будто ей самой было приятно, что на ней не играют, а лупят ей кого-то по башке.

– Боря, ты будешь играть? – поинтересовалась Юля.

– А вы что-то имеете, фройляйн, против? Могу не играть, могу стихи читать.

– Почитай, пожалуйста.

– И ты согласна слушать?

– Ja, как у вас тут, похоже, принято говорить.

– Даже если я буду читать своё?

– А есть и своё?

Борис вздохнул и на секунду задумался. Ему вдруг действительно захотелось прочитать этой в чем-то удивительной девушке хоть что-то, хоть какие-нибудь мало-мальски приличные стихи. А в голову, как назло, лезла одна пошлятина. И тут что-то щелкнуло у него в голове и он, сам не зная почему, сказал:

– Ладно. Только прошу учесть, вы с Викой первые, кто это услышит… Прошу не судить строго…

Он не сочинял этого заранее, он даже и не думал этого делать. Слова ложились в рифму сами собой и это было чем-то вроде крохотного откровения…

"…Когда прервется этой жизни нить,

Когда последний час настанет,

Все, как и прежде будет жить,

Все будет жить, и только нас не станет…

И будет снова белый снег идти,

Мгновенный на земле, но все же вечный,

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});