Угли под пеплом - Андрей Упит

Зьемелис опирается на заваленный стол. Руки его нервно шарят по краю стола. Лицо багровеет, на нем ясно видны гнев и сожаление.

— Что это за разговор! Что за бессмысленные, неумные умствования! Что с тобой сегодня? Ты нездоров?

Берг сухо, деланно и неприятно смеется.

— К сожалению, если не принимать в расчет эти обрубки ног, я вполне здоров. Здоровее, чем когда-либо. Калеки, они ведь жилистые. Ты не замечал?.. Неумные умствования — ты знаешь, это не так уж плохо сказано. Ты становишься каламбуристом.

Но Зьемелису не до надуманных шуточек. Он глубоко уязвлен и выведен из себя.

— О своем собственном сыне так отзываться!

— О сыне своей жены — преимущественно. А что это ты с такой щепетильностью относишься к вопросам, связанным с моей семьей? Не будь ты таким близким соседом и будь я более мнительным — наши отношения легко могли бы принять довольно пикантную окраску… Ну, ну, не взвивайся сразу же. Ты знаешь, я не поэт, а ты… Ну, ладно. О чем бишь мы говорили? Ах да! — о моем сыне. Я так хорошо могу его представить. Ты потом сможешь сравнить, насколько сильна у меня фантазия и насколько верно она все отображает. С закрытыми глазами я вижу его как живого. Стройный, румяный, пухлые щеки. Нынешнее учащееся поколение ни в чем себе не отказывает. И богатые дядюшки не скупятся в своей роли меценатов… Белая тужурка, до горла застегнутая на все золотые пуговки, без единого пятнышка, без пылинки. Синие брюки в обтяжку и идеально начищенные сапоги. Любит порядок нынешняя молодежь. И времени у нее хватает думать о начищенных сапогах и белых платках. Свойства, необходимые для хорошей карьеры…

Зьемелис уже не пытается скрыть свой гнев. По обыкновению, снимает очки, протирает их пальцами и надевает снова. Стекла, конечно, тут же затуманиваются. Он весь подается вперед, и его близорукий взгляд, и вся поза придают ему довольно угрожающий вид.

— А я говорю: ты бредишь! Чистый бред. Если бы не мое сочувствие к тебе… не будь ты больной, я бы тебе сказал кое-что…

Берг прикрывает глаза, выражая на лице апатию, сменившую минутное возбуждение.

— В том-то и беда, что я больной. Калека. И как больного вы считаете нужным пичкать меня только особыми капельками. Что вы на самом деле думаете, этого вы не говорите. Это я сам должен догадываться — и догадываюсь лучше, чем вы предполагаете.

Зьемелис с трудом сдерживается. Сочувствие все-таки пересиливает возбуждение и гнев. Голос его снова становится спокойным и мягким. Только чуть-чуть дрожит.

— Тебя послушать, так ты живешь среди врагов или заговорщиков. Все строят против тебя какие-то козни. Разумеется, я не могу сказать о себе. Я здесь человек со стороны, не могу тебе ни помочь, ни повредить. Но к своим ты несправедлив. Тут я должен открыто сказать: к своей жене ты глубоко несправедлив. Больше, чем она тебе сделала добра, никто не смог бы сделать. И к своему сыну. Откуда у тебя такие низкие и необоснованные подозрения? Неужели ты уже не помнишь Валдиса — когда он был здесь два года назад?

— У моей жены с сыном сильные заступники. Только не ко времени. Я не жалуюсь и не обвиняю. Если ты так понял, то понял превратно. На что мне жаловаться? Я не из неблагодарных и не забываю ни единой крошки, упавшей мне с полного стола. Я не о себе — о них говорю. Наша молодежь должна быть более живой и глубокой, чем были мы. Сейчас время, когда на чаши весов брошены судьбы мира. Сейчас не время думать о карьере и лакированных сапогах. Вот здесь, — он хлопнул по своей книге на столике, — я попытался показать пути человеческой культуры в прошлом и предположительное ее направление в будущем. Молодежи предстоит там идти во главе всех. Но разве это поможет? Чем тут могут помочь слова, когда молодежь уходит в устройство своей личной жизни и думает только о карьере? Разумеется, не она, а мы сами больше в этом повинны. Это от нас она все впитала и усвоила… Ты не знаешь, куда это он собирается путешествовать?

— Откуда мне знать, если даже вы не знаете.

— Да, да — прости. У меня такое дурацкое предположение, что ты о нашей семейной жизни знаешь лучше моего… Я думаю: в Крым или на Кавказ. Чудесная природа и повеселее. Именно в такое время увеселения всего приятнее… когда на полях сражений миллионы схватились в смертельной битве, когда весь мир бурлит, как гигантский котел… Ты уже уходишь?

— Да, мне пора.

— Тогда, будь добр, подвези мой экипаж к окну. Оттуда хоть немножко виден мир.

Зьемелис легко подкатывает кресло к окну и уходит.

В соседней комнате он сталкивается с женой Берга. Красная от работы и кухонного жара. Нарядно одетая, бодрая и свежая. Радость ожидания дорогих гостей видны в ее серьезном лице и решительных движениях.

— Как он там? — И она кивком указывает на свою комнату. — Меня не звал?

Зьемелис, раздраженный и молчаливый, смотрит мимо нее. Потом протягивает ей пачку денег.

— Это тебе — последние. Вот мы и в расчете…

Она с какой-то злостью стискивает деньги в кулаке.

— Была нужда именно сегодня… — Она поворачивается и идет к мужу.

Берг смотрит в окно. Анна берет стул и присаживается к его ногам.

— Тебе не холодно? — Она пытается поправить плед вокруг ног, но отстраняется от раздраженного жеста.

— Скоро уже должны быть, — говорит Берг, не взглянув на нее… Голос у него куда суше и отчужденнее, чем когда он говорил с Льеной и Зьемелисом. Лицо точно такое же — замкнутое и безразличное, с восковой желтизной, какое-то высохшее. — Ты не знаешь, куда хоть они едут?

— Нет, об этом Валдис не писал. Ты же читал письмо.

— Да. Но я думал, что, возможно, он в другом… А, все равно. Это мне тоже ни к чему знать. В Ялту или в Пятигорск — все равно. Всюду хорошо… Хорошо, что ты зашла. Мне с тобой надо поговорить до их приезда… Скажи, а ты не хотела бы тоже поехать — ну, скажем, на какое-то время уехать отсюда?

Румянец на ее лице мгновенно потухает. Она инстинктивно выпрямляется. Настораживается, как косуля, услышавшая вдали подозрительный шорох.

Он замечает это. От него ничто не ускользнет, хотя он и смотрит мимо. И он криво усмехается.

— Только прошу тебя без околичностей и осторожностей. Я калека, но не больной, как полагает Зьемелис. Правду я могу перенести в любое время. Я бы и сам хотел, очень хотел бы, чтобы ты поехала с ними.

— Не говори глупости.

— Все-таки уклоняешься. А я было надеялся, что договоримся без долгих объяснений. Это же так необходимо и тебе и мне. Почему ты не можешь сказать прямо, что хотела бы поехать с ними?

— Ты только что сказал, что этого ты хочешь.

— Не отрицаю. Но пойми, что решится это только благодаря твоему желанию.

— Тогда я уже давно решилась.

Ее беспокойный взгляд на миг задерживается на его лице. Он явно недоволен, и ему не хочется говорить об этом.

— Зьемелис сегодня заплатил последние, так?

Анна кивает на стол, куда брошены деньги.

— Ну вот у тебя на книжке и девять тысяч. Это порядочный капитал. Широко жить ты не привыкла. Тебе довольно. Отдых ты за эти двадцать лет заслужила. Немножко жизни, немножко солнца. Надо пользоваться временем, пока есть сила, здоровье и радость жизни. Ты должна поехать с Валдисом.

— Должна… Вечно этот императив. А как же ты один?

Он морщит лоб от иронии, которая явно слышна в ее голосе.

— Ах, позволь уж мне как-нибудь управиться самому! И потом — мне поможет Льена.

— Значит, вот зачем нам приспичило взять эту Льену, хотя она совсем не нужна! Может быть, поэтому мне и эти деньги за аптеку надо было каждый раз аккуратно нести в кассу?

Берг кивает.

— Ведь ты же не считала меня таким деспотом, который решил на всю жизнь приковать тебя к инвалидному креслу. Загубить цветущую жизнь из-за этих бренных останков! Не отрицаю, я эгоист — как все уроды и калеки. Но не мерзавец! Так плохо обо мне ты не должна думать. Мне жаль только, что я не мог раньше тебя освободить. Что так долго тебя изнурял. Но ты прости. С кем судьба поступила безжалостно, те еще безжалостнее поступают с другими.

Своими чистыми, полными боли и блеска глазами она долго смотрит на мужа. И улыбается так, что у того мурашки пробегают по спине.

— Кончим эту пустую болтовню. Скоро гости приедут.

Она встает и разглаживает свое платье.

— Ты не хочешь! Нет? Ну, тогда я хочу. Пойми, мне нужно хоть какое-то искупление за то преступление, которое я совершил, так долго терзая тебя. Теперь, когда ты материально обеспечена, я могу искупить хотя бы часть своей вины. Я так хочу!

Он отворачивается еще больше. Не может вынести этих глаз, которые убивают его своей чистотой.

— Я тебе надоела? Я для тебя такая плохая? Ты хочешь от меня избавиться?

И тут она замечает влагу в его твердо-стальных глазах. У нее и у самой слезы в глазах, но она улыбается, с безграничной жалостью глядя на мужа. Ждет, что он ответит. И чем тяжелее в ней внутренняя борьба, заметная по морщинкам возле рта и на лбу, тем больше наполняются слезами ее глаза и улыбка делается сердечнее.