Рассказы - Марио Бенедетти

У каждого из нас было свое представление о них: Элисальде, например, считал сеньориту Сальгадо коротышкой без претензий, Росси — что сеньорита Кальво тоща как щепка, а сеньорита Руис не побоялась бы пуститься в приключение с самим Корреа. И только о сеньорите Ириарте все дружно говорили, что она восхитительна, более того, по ее голосу мы создали образ почти одинаковый. И были уверены: появись она однажды в дверях нашей конторы с улыбкой на устах и без единого слова, все равно мы узнали бы ее сразу, потому что придумали эту улыбку, которую нельзя спутать ни с какой другой.

Шеф, человек довольно бестактный, когда дело касалось его подчиненных, становился воплощением скромности и сдержанности, если речь заходила о пяти его собеседницах. Его лаконизм не воодушевлял на продолжение разговора. Наша роль сводилась к тому, чтобы снять трубку, нажать кнопку и, когда в кабинете прозвенит звонок, доложить, например: «Сеньорита Сальгадо». Он коротко говорил: «Соедините», или: «Скажите, что меня нет», или: «Пусть позвонит через час». И никаких добавлений, ни даже шутки. Хотя знал, что нам можно доверять.

Я не мог понять, почему сеньорита Ириарте звонила реже всех, иногда раз в две недели. Разумеется, красный свет, означающий «занято», не гас тогда по крайней мере четверть часа. Что это было бы для меня — целых пятнадцать минут слушать этот голос, такой нежный и милый, такой уверенный!

Однажды я решился сказать ей что-то, не помню что, и она ответила мне, не помню что. Какой это был для меня день! С тех пор я лелеял надежду поговорить с ней немного, более того, надеялся, что она станет узнавать мой голос, как я узнаю ее. Как-то утром мне пришло в голову сказать: «Вы не могли бы подождать минутку, пока я соединю?» И она ответила: «Ну конечно, тем более что вы всегда делаете ожидание приятным». Признаться, день был наполовину испорчен, потому что я смог говорить только о погоде и о предстоящем изменении часов работы. Зато в другой раз я набрался храбрости, и мы поговорили на общие темы, но с особым смыслом. С тех пор она узнавала мой голос и приветствовала меня: «Как дела, секретарь?» — отчего я буквально терял голову.

Несколько месяцев спустя я поехал отдыхать на побережье. С отпуском на побережье уже много лет связывались мои самые большие надежды. Мне всегда казалось, что в один прекрасный день я встречу там свой идеал — девушку, которой отдам всю свою нерастраченную нежность. Ведь я, в сущности, человек сентиментальный. Иногда я упрекаю себя за это, говорю себе, что сейчас больше ценят расчетливых и эгоистов, но ничто не помогает. Когда я иду в кино и глотаю очередную мексиканскую пошлятину с незаконными детьми и бедными старичками, я понимаю, что все это чушь, чепуха, и все-таки чувствую, как к горлу подкатывает комок.

Так вот, о том, как встречу на побережье женщину, я много думал и по другим, не столь сентиментальным причинам. Ведь только на курорте можно увидеть чистеньких, свеженьких, отдохнувших женщин, готовых смеяться, радоваться всему на свете. Конечно, в Монтевидео тоже есть чистые женщины. Но, бедные, они всегда выглядят усталыми и грустными: узкие туфли, лестницы, автобусы делают их такими. В городе невозможно узнать, что такое женская радость. А это, что ни говори, очень важно. Например, мне кажется, я способен выдержать любое проявление их дурного настроения: плач, крики, истерику. Но что касается выражения радости, тут я очень требователен. Смех некоторых женщин, честно говоря, я не могу переносить. Поэтому на курорте, где все они смеются с самого утра, с первого утреннего купания, и до вечера, когда, пошатываясь, выходят из казино, легко понять, кто есть кто, чей смех отвратителен и чей прекрасен.

Именно на курорте я вновь услышал ее голос. Я танцевал между столиками на веранде, при свете луны, до которой никому не было дела. Моя правая рука покоилась на немного обгоревшей спине, еще хранившей тепло послеполуденного солнца. Хозяйка спины смеялась, и, должен признать, у нее был приятный смех. Когда удавалось, я смотрел на волоски возле уха, почти прозрачные, и, что греха таить, чувствовал некоторое волнение. Моя партнерша говорила мало, но когда говорила, то непременно какую-нибудь глупость, словно специально, чтобы я мог оценить ее молчание.

И вот в один из таких приятных моментов я услышал фразу, произнесенную отчетливо, словно специально для меня: «А какой лимонад любите вы?» Эта фраза не имела ни малейшего значения ни сейчас, ни после, но я запомнил ее слово в слово. Раздавались медленные тягучие звуки танго. Фраза прозвучала совсем рядом, но я не мог определить, кто ее произнес.

Через два дня, в казино, я проиграл девяносто песо и вдруг решил поставить последние пятьдесят. Если проиграю — спокойствие! — придется немедленно возвращаться в Монтевидео. Выпало 32, и я почувствовал себя совершенно счастливым, когда придвинул к себе восемь оранжевых фишек, которые поставил. И тут кто-то сказал мне в самое ухо, как по телефону: «Играть надо только так. Надо рисковать».

Я обернулся спокойно, уже зная, кого сейчас увижу, и сеньорита Ириарте, сидевшая рядом со мной, была так прелестна, как я и мои коллеги и представляли ее по голосу. Ну а дальше было довольно несложно подхватить эту фразу, развить теорию риска, уговорить ее рискнуть сначала поговорить, потом потанцевать со мной, потом встретиться на пляже на другой день.

С тех пор мы повсюду были вместе. Она сказала, что зовут ее Дорис. Дорис Фрейре. Это было абсолютно точно (не знаю почему, она показала мне свое удостоверение), да и вполне объяснимо, я всегда думал, что те фамилии были специально для телефонных разговоров. С первого же дня я принял этот безмолвный уговор: было очевидно, что она имела какие-то отношения с шефом, и не менее очевидно, что это оскорбляло мое самолюбие, но (обратите внимание на это «но») Дорис была самой привлекательной женщиной из всех, кого я знал, и сейчас, когда случай помог мне познакомиться с ней, я рисковал потерять ее окончательно, если буду слишком щепетилен.

Кроме того, была другая возможность. Раз я узнал ее голос, почему же она не могла узнать мой? Конечно, она всегда была для меня существом необыкновенным, недостижимым, а я только сейчас вступал в ее мир. Когда как-то утром я бросился ей навстречу с радостным: «Как дела, секретарь?» — она, хотя тотчас и приняла удар, засмеялась, дала мне руку и даже стала шутить, но от меня не укрылось ее беспокойство, словно какое-то подозрение закралось ей в душу. Позднее, правда, мне показалось, что она философски отнеслась к тому, что это именно я брал трубку, когда она звонила шефу. И та доверчивость, с которой она говорила теперь со мной, незабываемые понимающие и обещающие взгляды вселили в меня надежду. Очевидно, она ценила, что я не говорил с нею о шефе, и, хотя я не был в этом очень уверен, собиралась, наверное, вознаградить мою тактичность скорым разрывом с ним. Я всегда мог определить по взгляду, каков человек. А взгляд Дорис был простодушным.

Я вернулся на работу. И снова начал через день дежурить утром у телефона. Сеньорита Ириарте больше не звонила.

Почти каждый день я встречался с Дорис после работы. Она работала в прокуратуре, получала хорошее жалованье, была старшей в своем отделе, все ее уважали.

Дорис не скрывала от меня ничего. Ее теперешняя жизнь была совершенно ясной и чистой. А прошлое? В глубине души я понимал, что довольно и того, что она не обманывает меня. Ее интрига, роман — или как это назвать — с шефом не должен, конечно, омрачать мое счастье. Сеньорита Ириарте больше не звонила. Чего же еще я мог требовать? Меня предпочли ему, и скоро он станет для Дорис неприятным воспоминанием, какое есть в жизни каждой девушки.

Я предупредил Дорис, чтобы она не звонила мне на работу, не помню уж под каким предлогом. Честно говоря, я не хотел рисковать, боясь, что Элисальде, или Росси, или Корреа возьмут трубку, узнают ее голос и отпустят какую-нибудь из своих излюбленных двусмысленностей. И она, всегда такая мягкая и незлопамятная, не возражала. Мне нравилось, что она проявляла такое понимание во всем, что касалось запретной темы, и я был благодарен ей, что она ни разу не вынудила меня пуститься в те печальные объяснения, когда произносятся неприятные слова, способные все испортить и погубить самые добрые намерения.

Дорис пригласила меня к себе и познакомила со своей матерью, доброй усталой женщиной. Двенадцать лет назад она потеряла мужа и до сих пор не пришла в себя. Она смотрела на нас с Дорис с тихим удовлетворением, но иногда глаза ее наполнялись слезами, наверное, ей вспоминалось вдруг что-то из тех времен, когда сеньор Фрейре был ее женихом. Три раза в неделю я оставался до одиннадцати, и тогда ровно в десять она, сказав «доброй ночи», тактично удалялась, и, таким образом, у нас с Дорис оставался еще целый час, чтобы вволю нацеловаться, поговорить о будущем, подсчитать стоимость простынь и комнат, которые нам понадобятся.