Любовь в отсутствие любви - Эндрю Уилсон

Иногда, просыпаясь по утрам, она могла думать вовсе не о Даниэле, Эмме, Томасе или Саймоне. Она испытывала неописуемое счастье от того, что чувствовала себя частичкой Природы. Она выходила в сад на рассвете и просеивала сквозь пальцы мягкий песок Сэндиленда, вдыхая сладкие запахи розового сада. И все же роль жены и матери была для нее главным. Незаметно летели годы. Сначала выпорхнул из родительского гнезда Даниэль. Потом Эмма (слава Богу!) обзавелась подружками в школе, Томасу поставили пластинку на зубы, чтоб не выросли частоколом. А потом родился Маркус, бедняжка Маркус.

Бог ты мой, что им пришлось пережить, когда родился их последний сынишка. Ричелдис — мать, женщина, она к таким вещам относилась проще. А Саймон просто рвал и метал. Она даже боялась, что у него будет нервный срыв. Он был категорически против рождения Маркуса… Ричелдис же радовалась, что даст жизнь еще одному созданию. Хотя врачи сразу сказали, что ребенок болен. У него синдром Дауна. В легкой форме. Справившись с жутким известием, Ричелдис вдруг обрела ничем необъяснимую уверенность в том, что с малышом все будет в порядке. Как годами раньше уверовала в то, что Саймон предназначен ей судьбой. Она почему-то была уверена, что это создание будет не обузой, а, напротив, принесет им радость. Увы! Саймон считал иначе. Он не скрывал своей неприязни к сыну. Ричелдис же лелеяла надежду, что время все смягчит. Она же видела, что остальными детьми муж гордится. А то, что он шарахается от этого ребенка… Что ж… Он и раньше никогда не помогал ей возиться с пеленками и кашами, и никакая сила не могла его заставить встать ночью, когда дети плакали. А позже настоял, чтобы мальчиков отдали в Пэнхам, а Эмму в Уикомб Эбби — один из лучших пансионов для девочек в Англии. Ничего, успокаивала себя Ричелдис, он его еще полюбит…

Эта предыстория приводит читателя к тем дням, о которых я собираюсь рассказать.

Сцена в спальне в Сэндиленде. Вечер. Примерно полдвенадцатого. Саймон выходит из ванной. На нем пижамные брюки. Грудь обнажена. Ричелдис любуется светлыми завитками волос на его широкой груди. Подходит. Улыбаясь, проводит пальцами по коже. Саймон еле заметно отстраняется.

— Ты погладила мои рубашки?

— М-м-м… — Она целует его в ухо. — Они у тебя в сумке.

— Четыре?

— Солнце, я же сказала тебе, что четыре. Их погладила миссис Тербот. Еще я положила туда же твои носки, кальсоны и запасной костюм. А светлые брюки вынула, все равно ты никогда не надеваешь их на такие встречи.

— Ты чудо.

— Правда, милый?

Они улеглись. С их первой волшебной ночи на Грейт-Ормонд-стрит минуло двадцать два года. Даниэль закончил Пэнхам и уехал на год в Канаду. Из-за Томаса пришлось поволноваться. В Пэнхаме он не прижился, и его перевели в Оллхоллоуз. Эмма учится в Уикомб Эбби и собирается поступать в Оксбридж. Сейчас с ними остался только Маркус. Ричелдис вдруг подумала, что с тех давних пор, когда они с Саймоном впервые познали райское блаженство на коврике в съемной квартире, когда они, рука в руке, смотрели на звезды, а на ней был его красный свитер, все дальнейшее происходило как-то… скучно что ли… Тогда им и в голову не пришло ни принять душ, ни почистить зубы, ни выключить свет. Теперь ни один из них не ложился, не проделав эти необходимые (так ли уж необходимые?) процедуры.

— Милый!

— Да?

— Ты свет на кухне погасил?

— Да.

— Купишь что-нибудь хорошенькое для Маркуса в Париже, ладно?

— Разумеется. Что-нибудь красивое.

— Только не дорогое. Пустячок какой-нибудь.

— Ладно, что-нибудь придумаю.

— Ему так нравится ходить в детский сад. Слава Богу…

— М-м-м…

— Ты видел его черепаху?

— ???

— На кухне. Не волнуйся. Это совершенно безобидные краски.

— А, ты про картинку…

— Правда, славно получилось?

В ответ Саймон издал невнятный звук, который Ричелдис решила истолковать как проявление отцовской гордости за успехи сына.

— Навести Монику, милый.

— Постараюсь.

— Она, конечно, говорит, что не чувствует одиночества, но этого ведь не может быть.

— Спокойной ночи, дорогая. — Он поцеловал ее. «Никаким» поцелуем. Как целуют ребенка в лобик. Словно говоря: «Хорош трепаться. Пора спать».

Повернувшись к ней спиной, он погасил ночник. Она тоже щелкнула выключателем. Нерешительно коснулась плеча мужа. Тот спал. Или старательно притворялся, что спит.

Глава 1

Моника Каннингем не тяготилась своим одиночеством. Вторжение посторонних в ее тихую, размеренную жизнь, даже если это были старые добрые друзья, кроме радости встречи, было чревато хлопотами и беспокойством.

Нет, мисс Каннингем вовсе не была злючкой-затворницей, просто последние пятнадцать лет старательно избегала любых привязанностей. Перебравшись в Париж, она сделала для себя удивительное открытие. Открытие, невероятно облегчившее ее дальнейшую жизнь. Оказывается, можно просто жить, плывя по течению, не прибиваясь ни к какому берегу, не принимая ничего близко к сердцу, ни в чем не участвуя. И от вас все отстанут, перестанут докучать. И коротеньким «нет» можно будет пресечь любые домогательства.

Страдания, пережитые в Лондоне, утихли, стоило осознать, что с Англией покончено навсегда. Они неслышно растворились в сером парижском воздухе, вобравшем в себя столько горя, что одним больше, одним меньше — какая, в сущности, разница.

Подруги и знакомые в один голос отговаривали от отъезда. Они были уверены, что Моника поехала в Париж развеяться, а оказалось, что она собралась купить там квартиру. Мадж, та просто рвала и метала.

— Ты же там пропадешь! — Она убеждала и осуждала одновременно. — В Лондоне у, тебя есть я, Ричелдис, друзья, в конце концов…

В друзьях-то и была загвоздка.

— …Ты не представляешь, как важно, чтобы рядом были люди, к которым можно в любой момент заглянуть на огонек.

Мадж знала, что говорила. По части «заглянуть на огонек» или на воскресный обед — особенно без приглашения — ей не было равных. Моника же к двадцати пяти годам пришла к выводу, что друзья и незваные гости приносят одно беспокойство. И что прелести одиночества с лихвой окупают его печали.

Взять, к примеру, такую прозаическую вещь, как еда. Живя одна, можешь есть что хочешь и когда хочешь. А если рядом толчется кто-то еще, то приходится считаться и с его вкусами и привычками. Посему гости в ее доме появлялись все реже, и она все больше и больше от них отвыкала.

Эту неделю она тихо радовалась жизни. Противная простуда прошла, сменившись восхитительной легкостью. Избавление от тяжкого недуга приносит исступленный восторг, а тут просто радуешься, что нет ни ломоты, ни озноба и что тело тебя слушается, как ему и подобает.

С русским языком дело тоже обстояло неплохо. Выучив когда-то немецкий и итальянский настолько, чтобы довольно бегло читать на обоих языках, мисс Каннингем решила направить свою жажду знаний в какое-нибудь другое русло, например, заняться греческой философией, изучить диалоги Платона. Но судьба распорядилась иначе, неожиданно пробудив в Монике интерес к славянской культуре, а с чего же еще начинать, как не с изучения языка. И вот уже полгода, как она брала уроки у некоей Агафьи Михайловны Богданович. Обратиться к ней Монике посоветовали в Библиотеке Британского Совета. Грузная, неповоротливая, с невыразительным лицом, преподавательница, к вящему удовольствию своей ученицы, нередко подходила к тускло поблескивавшей иконе и что-то бормотала. Видимо, тосковала по родной Туле и блаженной памяти временам царя-батюшки. Муж Богданович служил в советском посольстве. Агафья Михайловна маялась от скуки и охотно брала учеников, дабы развеять оную. Отношения между учительницей и ученицей ни на йоту не выходили за рамки учебника. Их объединяли лишь залоги, наклонения, множественное число, пополняющийся словарный запас и увлекательнейшее, с каждым разом представляющее все меньше трудностей чтение «Капитанской дочки». Ничто не помогает коротать время лучше, чем изучение языка. Моника получала бездну удовольствия. Ее душа рвалась навстречу приключениям, правда, рвалась не сильно, но, согласитесь, бороздить волны неведомых морей и океанов можно и с помощью одного только воображения. Она находила в этом то, что, по словам ее подруги Белинды, человек ищет и так редко находит в любви.

Русский язык на какое-то время захватил ее целиком. Кстати, мы забыли упомянуть страсть Моники к вышиванию. У нее была голубая мечта — смастерить полотно во всю стену в стиле французских мастеров семнадцатого века. Время летело незаметно: утром — русский, вечером — рукоделие, в промежутках — неспешные прогулки по Люксембургскому саду, озаренному сумеречным сиянием (лето выдалось на редкость пасмурное), и трапезы, которые Моника обдумывала самым тщательным образом. Ей полюбился небольшой ресторанчик неподалеку от дома, на бульваре Инвалидов, особенно фирменные оливки с косточками. Впрочем, она и дома любила устраивать себе маленькие праздники. Разве можно отказать себе в удовольствии забраться в постель, прихватив с собой баночку икры, ломтик лимона и серебряную ложечку. Моника знала с десяток лакомств, которые приобретали совершенно особый вкус именно в постели: бисквиты с анчоусами, сваренные вкрутую яйца, макаронные завитушки, политые нежным сметанным соусом и приправленные луком и базиликом, холодное перепелиное мясо, плитка шоколада «Марс», франкфуртские колбаски, малюсенькие репки (особенно вкусные с чесночным маслом), сладкий творог с мускатным орехом и сливками (а то и без сливок), purée de pommes de terre[9] (объедение!) с вчерашней подливкой, консервированная чечевица, треугольнички сыра бри, кулечек вишен, банан. Вся эта снедь приобретает волшебный вкус, если ее поглощать лежа. Разве с гостями так покайфуешь? Вместо того чтобы уютно свернувшись калачиком поедать бананы, перелистывая «Фридриха Великого» Джейн Карлайл,[10] надо готовить ужин, накрывать на стол, а перед этим еще тащиться в магазин, что-то покупать, резать, стряпать, вести светскую беседу и при этом ломать себе голову, довольны ли твои гости. Когда людей связывают сексуальные отношения, тогда сразу понятно, изображает гость удовольствие из вежливости или нет. И так ли уж необходимо переходить к так называемому десерту. Ведь существует множество ничуть не менее приятных способов провести время вдвоем, например, погулять, сходить в кафе, в театр… Такая полудружба может тянуться годами — никого ни к чему не обязывая, не обременяя никого излишним счастьем и при этом согревая душу.