Мой злейший враг - Марк Твен

— Множество.

— Дорого бы я дал, чтобы увидать хоть одну из них. Не можешь ли ты привести их сюда? Могут ли они быть видимы для меня?

— Конечно, нет.

— Я бы сам должен был догадаться об этом, нечего было и спрашивать. Но все равно. Ты можешь описать их. Расскажи мне пожалуйста про совесть моего соседа Томсона.

— Очень хорошо. Я близко знаю ее, знаю много лет. Знал ее, когда она была одиннадцати футов ростом и безупречна на вид; теперь же она заскорузлая, липкая, безобразная и почти ничем не интересуется. Что касается до ее роста, то она спит в портсигаре.

— Очень вероятно, мало найдется в этом округе людей гнуснее, мелочнее Гуго Томсона. Знаешь ли ты совесть Робинзона?

— Да, это призрак от четырех до четырех с половиною футов ростом; был прежде блондином, теперь брюнет, но еще красивый и приятный.

— Верно. Робинзон хороший малый. Знаешь совесть Тома Смита?

— Я знаю ее с детства, лет с двух. Она была тринадцати дюймов ростом и несколько беспечна, как все мы бываем в этом возрасте. Теперь в ней тридцать семь футов, она самая величественная из всех нас в Америке. Ноги ее еще болят от вырастания; времени у нее много. Никогда не спит. Она самый энергичный и деятельный член ново-ново-английскогоклуба совестей. Она председательница клуба. День и ночь вы можете видеть, как она грызет Смита, надсаживаясь над своей работой с засученными рукавами, с лицом, оживленным радостью. Она теперь блестящим образом овладела своей жертвой. Она может заставить бедного Смита вообразить, что всякий самый невинный его поступок — отвратительное преступление. Тогда она садится за работу и чуть не вытягивает из него душу из-за этого.

— Смит благороднейший человек во всем здешнем округе, и самый невиннейший и вечно страдает о том, что не может быть хорошим! Только совесть может найти удовольствие мучить такую душу. Знаешь ты совесть моей тетки Лери?

— Я видел ее издали, но не знаком с ней. Она живет на открытом воздухе, потому что нет двери, в которую бы она могла пройти.

— Я могу поверить этому. Постой-ка, знаешь ли ты совесть этого публициста, который как-то раз выдал мои стихи за свой «сборник» и заставил меня заплатить судебные издержки, которые я навлек на себя, чтобы отстранить его?

— Да, он пользовался громкою известностью. Месяц тому назад его показывали на выставке вместе с другими достопримечательностями, в пользу нового члена кабинета совести, изнывавшего в изгнании. Входные билеты и провоз были дороги, но я проехала даром, назвавшись совестью издателя, и вошла за половинную цену, выдав себя за совесть священника. Однако, совесть публициста, служившая главною приманкою выставки, потерпела полное фиаско. Она была там, но что же толку? Управление поставило ее под микроскоп, увеличивающий только в тридцать тысяч раз, и никто не мог рассмотреть ее. Это возбудило вообще негодование, но…

Тут на лестнице послышались быстрые шаги. Я отворил дверь и тетя Мэри ворвалась в мою комнату. Встреча была радостная, посыпался веселый дождь вопросов и ответов относительно семейных происшествий. Наконец, тетя сказала:

— Но теперь я должна пристыдить тебя немножко. В последний день нашего свидания, ты обещал мне заботиться о нуждах этого бедного семейства, что живет в углу, так же усердно, как это делала я. Ну, я случайно узнала, что ты не сдержал обещания. Разве это хорошо?

Признаться сказать, я ни разу и не подумал об этой семье, и теперь чувствовал себя мучительно виноватым. Я взглянул на свою совесть. Моя душевная тяжесть сильно подействовала на нее; тело ее наклонилось вперед, она едва не падала со шкафа. Тетя продолжала:

— Подумай, как ты забросил мою бедную protégée из богадельни, милый ты мой, жестокосердый обманщик!

Я покраснел, как рак, язык мой не повиновался мне. Сознание моей преступной небрежности становилось все сильнее и острее. Совесть моя начала покачиваться взад и вперед, а когда тетя огорченным голосом продолжала:

— Так как ты не разу не навестил ее, то, вероятно, тебя теперь не огорчит известие, что это бедное дитя умерло несколько месяцев тому назад, совершенно беспомощное и брошенное! — Моя совесть не могла больше снести тяжести моих страданий, свалилась вниз головой с своего высокого места на пол с тупым свинцовым стуком. Она лежала, корчась в страшных муках и трепеща от страха и напрягала каждый мускул, чтобы встать. С лихорадочной поспешностью я подскочил к двери, запер ее на ключ, прислонился к ней спиной и не спускал глаз с своего барахтающегося повелителя. Мои пальцы горели от нетерпения приняться за свою смертоносную работу.

— О, что такое с тобой делается? — воскликнула тетя, отступая от меня и следя испуганными глазами за моим взглядом. Я отрывисто и коротко дышал и едва мог сдержать свое возбуждение.

— О, не смотри так, ты меня пугаешь! О, что же это может быть? Что ты видишь? Почему ты так смотришь? Что ты делаешь с своими пальцами?

— Молчи, женщина, — сказал я хриплым шепотом, — смотри в другую сторону, не обращай на меня внимания! Это ничего, ничего. Со мной это часто бывает. Через минуту все пройдет. Это от излишнего курения…

Мой побежденный лорд с дикими от ужаса глазами старался доползти до двери. Я едва мог дышать. Тетка заломила руки и сказала:

— О, я знала, что это так будет! Я знала, что этим кончится. О, умоляю тебя, брось ты эту пагубную привычку, пока еще не поздно. Ты не должен, ты не будешь больше глух к моим мольбам! (Моя барахтающаяся совесть выказала внезапные признаки утомления!) О, обещай мне, что ты откажешься раз навсегда от этого рабства табака! (Совесть начала сонно раскачиваться — восхитительное зрелище!) Я прошу тебя, заклинаю тебя! Умоляю тебя! Ум отказывается служить тебе! В твоих глазах безумие! О, послушайся меня, послушайся, и ты будешь спасен! Смотри, я прошу тебя на коленях! — она опустилась на колени. Совесть моя опять закачалась, томно опустилась на пол, бросив на меня последний тяжелый, умоляющий взгляд… — О, обещай, или ты погиб! Обещай и будь спасен! Обещай, обещай и живи! — с долгим сонным вздохом моя покоренная совесть закрыла глаза и впала в глубокий сон!

С торжествующим криком я прыгнул мимо тетки и в одну секунду схватил за шиворот моего вечного врага. После стольких лет ожидания и тоски он был мой, наконец! Я разорвал ее на мелкие кусочки, раздавил кусочки на крошки, бросил окровавленный мусор в огонь и с наслаждением втянул ноздрями приятный запах моего жертвоприношения. Наконец-то и навсегда умерла моя совесть!

Я был свободный человек! Я обернулся к своей бедной тете, еле живой от ужаса, и крикнул:

— Отстаньте вы от меня с вашими бедными, вашими благотворениями, вашими исправлениями, вашими промятыми нравоучениями! Перед вами человек, жизненная борьба которого окончена, душа спокойна, человек, сердце которого умерло для печали, умерло для страданий, умерло для раскаяния, человек без совести. В радости моей я щажу вас, хотя мог бы задушить вас и никогда не почувствовать угрызений совести! Бегите!

Она бежала. С этого дня жизнь моя — блаженство, ненарушимое блаженство. Ничем в мире нельзя убедить меня, что у меня опять когда-нибудь будет совесть. Я осадил все свои прежние проступки и начал жизнь новую. В первые две недели я убил тридцать восемь человек, всех за старые провинности. Я сжег дом, раздражавший мое зрение. Я отнял у вдовы и сирот их последнюю корову, очень хорошую корову, но, кажется, нечистокровную: Я совершил всевозможные проступки и преступления и наслаждался делом рук своих, тогда как прежде они, без сомнения, истерзали бы мне сердце и заставили поседеть волосы.

В заключение заявляю, что медицинские факультеты, желающие иметь для научных целей хорошо подобранных бродяг, целиком, на сажени и на тонны, прекрасно сделают, если осмотрят мою коллекцию, прежде чем обратятся в другое место; коллекция собрана и препарирована мною самим и может быть уступлена за низкую цену, так как я намерен освежить товар к наступающему весеннему сезону.

1898