Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом - Александр Казанцев

Первый налет с небольшими перерывами продолжается около двух часов. Два часа нас трясет, как в лихорадке, от близких взрывов. Иногда удары бывают так сильны, нас так подбрасывает от земли, что трудно понять — в наш ли это дом попала бомба или в соседний. В короткие перерывы, когда гром взрывов и вой пикирующих самолетов удаляется в сторону, мы, как будто боясь, что летающий над нами враг может услышать, шепотом делимся впечатлениями.

В первом налете участвовало несколько машин — это, по специальному приказу Гитлера, Германия мстила Белграду за переворот 27 марта.

Когда, сбросив бомбы, улетели последние самолеты, мы осторожно, гуськом выбираемся наверх.

У выхода на улицу останавливаемся, как вкопанные. Перед домом в луже крови лежит человек. В двух шагах от него — лошадь с развороченным животом. По покатому асфальту кровь вместе с молоком из пробитых осколками бидонов ручейками струится к водосточной решетке…

Война… Это первые ее жертвы, первые, которые мы видим. Убитый — крестьянин. По утрам из близлежащих сел тянутся одна за другой крестьянские двухколесные тележки со стоящими в них алюминиевыми бидонами — это крестьяне везут молоко просыпающемуся городу. В будние дни они приезжают рано, еще на рассвете. По воскресным дням, как сегодня, позднее. В этот день из них мало кто вернулся домой. Они все были на улицах, когда налетели бомбардировщики. В нескольких метрах, на углу — опять убитый. Полицейский, регулировавший движение. Бросается в глаза ослепительно белый крахмальный воротничок и хорошо отглаженная рубашка. Вероятно перед самым налетом он вышел на воскресное дежурство. Соседи рассказывают что они слышали, как он из карабина стрелял по налетевшим самолетам, пока большим осколком не был убит наповал…

На улицах столпотворение. Все население бежит из города. Сотни, тысячи людей, полураздетые, совсем неодетые, в пижамах и ночных рубашках, с обезумевшими от страха лицами бегут к окраинам. Около тротуаров сломанные детские коляски, брошенные чемоданы и корзины.

Первое впечатление, что от города не осталось ничего. Горят целые кварталы, сравнены с землей целые улицы.

Встречаю своих друзей, вчерашних собеседников. Возбужденные лица и тысяча торопливых рассказов.

Мы решаем остаться в городе. Друзья зовут присоединиться к ним — если уж убьют, так вместе». Утешение относительное, но вместе, конечно, легче. Больно уж неуютно переживать это все в одиночестве, а в нашем шестиэтажном доме не осталось, кроме меня, ни одного человека: все бежали, подхваченные непрерывно льющейся к окраинам толпой.

Домишко, куда мы приходим, мне хорошо знаком, я бывал здесь почти каждый день, — трехэтажный, кирпичный и до крайности тихий. Если будет прямое попадание, останется от него только большая воронка да разбросанный далеко кирпич, облепленный известью.

Устраиваемся в подвале. Он тоже совсем не оправдывает своего успокоительного названия: в окно видны ноги прохожих приблизительно до колена. Ну, уж перебрался, не уходить же обратно. Тем более что гудит каким-то чудом уцелевшая сирена.

Перерыв между первым и вторым налетами не больше получаса. С тех пор почти непрерывными волнами бомбардировщики, сменяя друг друга, громят искалеченный, обезлюдевший, выгорающий город. Целый день мы не выходим на улицу.

Вечером лежим все на полу, вповалку. Прошло только двенадцать часов, а кажется, что целая вечность отделяет нас от тихой, мирной, спокойной жизни. Кажется невероятным, что еще вчера мы ходили по чистым, нарядным улицам, что были у нас какие-то дела и заботы, какие-то планы и намерения, радости и печали. Все это кажется сейчас давно виденным полузабытым сном.

Пока еще не совсем стемнело, мы долго бродим по улицам, которых не узнаем, и ищем воды. Где-то в колодце, во дворе старой типографии, после часового ожидания в очереди достаем несколько литров жидковатой грязи. Этого едва хватит, чтобы сварить какой-нибудь ужин. О мытье не приходится и говорить. Но, странное дело, в первобытное состояние опускаемся как-то легко и просто.

Укладываемся спать в полутемноте. Единственное освещение — догорающий через дорогу дом. Почему-то вспомнилось, что вчера из окна нижнего этажа этого дома, свесившись на улицу, оживленно разговаривала девушка с подругой, стоявшей на тротуаре. Они громко смеялись и упрекали друг друга в каком-то обмане. Где они теперь? Может быть, убиты. Может быть, убежали за город, а может быть, — догорают сейчас вот под этими развалинами.

Около полуночи просыпаемся все, как по команде. Совсем низко летает самолет. Резкий свет с улицы освещает наше жилье. — Ракета! — догадывается в темноте мужской голос. Прислушиваемся. Кружит над нами. Удаляется… Приближается… Вот сейчас прямо над головой. Вдруг раздается свист брошенной им тяжелой бомбы. Секунда, другая… еще… целая вечность.

С треском вылетает окно вместе с рамой и подоконником. Комната вдруг оказалась как-то на улице. Над головой шаги бегущих людей, чей-то плач и звон падающих на асфальт оконных стекол. Днем такого взрыва не было ни разу.

Среди стихающего шума слух улавливает равномерный стук мотора. Вот опять над нами. Пролетел. Слышно, как делает круг. Опять ближе, ближе. Все чувства слились в одно — в слух.

Лежать крайне неудобно. Кажешься сам себе невероятно большим и беззащитным. Кажется, что вот сейчас чья-то рука поворачивает рычаг, и бомба упадет обязательно на нас. Отвратительное чувство.

Опять свист. Черный ужас ожидания сковал всех. Полутонная громадина с нарастающим воем несется, кажется, прямо на нас.

Так с равномерными промежутками в пять-шесть минут продолжается три часа.

Утром узнаем, что прилетавшие поодиночке самолеты старались взорвать железнодорожный мост через Дунай. Это несколько сот метров от нашего убежища. Ни одна из тяжелых бомб, предназначенных для железной конструкции моста, не попала в цель. Несколько десятков домов в прилегающих к мосту улицах как будто бы никогда и не были построены.

Новый день начинается с завывания все той же одинокой сирены. Опять бомбардировщики. Долго кружат над городом — по-видимому, выбирают цель. По ним ни одного выстрела. Летают, как на учении, группами. Сбросят несколько бомб и кружат опять. Между взрывами в городе мертвая, как на кладбище, тишина.

На смену улетевшим, через час-полтора, прилетают другие. Так продолжается опять до вечера.

На следующий день прилетают небольшой группой венгерские самолеты. Чуть ли не учебные. Вероятно, соблазнительно воспользоваться мишенью, которую совершенно безнаказанно можно бомбить настоящими бомбами. Для нас, сидящих внизу, разница между учебными и боевыми неощутима. Только страх сменяется бессильной злобой, клубком поднимающейся к самому горлу.

Врезалась в память встреча на улицах охваченного пламенем Белграда. Только что улетели немецкие самолеты. Я пробираюсь по горящим улицам к своему новому жилью. Навстречу группа молодежи — смеются, размахивают руками. Оказывается, только что получено известие, что в отместку за вторжение в Югославию десять тысяч советских самолетов раскатали в пух и прах Берлин. Мы постояли, порадовались и бодро разошлись каждый в свою сторону.

Мне представился громадина-город, вот так же искалеченный, как наш Белград, превращенный вот в такие же развалины, через которые я пробираюсь сейчас. И, грешный человек, должен признаться, на душе стало немного легче.

Спустя три года я увидел Берлин таким, каким представился он мне тогда, в дни белградского кошмара, видел и как превращался он из города в развалину, но советские самолеты были тут совсем ни при чем.

Позднее мы узнали, что, действительно, за несколько часов до Немецкого нападения посол Югославии в Москве вел переговоры о взаимной помощи. Советским правительством было ему предложено подписать пакт о… ненападении, то есть дать взаимные гарантии в том, что Югославия не нападет на Советский Союз, а этот последний на Югославию. А через месяц после немецкого нападения, в середине мая, советское правительство отказало в гостеприимстве югославскому послу под тем предлогом, что «Югославии больше не существует»…

Говорят, что государство состоит из трех элементов — народа, власти и территории. Народ без территории может жить веками, пример тому еврейство. Народ без власти, без организующей силы, оказывается, не может прожить и трех дней.

В Белграде сгорела организующая жизнь страны ткань, порвались какие-то нити, сломались регулирующие жизнь страны рычаги. Стал транспорт, умерла торговля, исчезло всякое подобие власти как административной, так и военной. Государство как организм перестало жить.

Где-то в центре страны передвигаются воинские части, и никто не знает, где фронт, где тыл, что нужно делать и кому подчиняться.