В теснинах гор: Повести - Муса Магомедов

— Ах ты, бродяга, караулишь за мной! — схватив корзину, она изо всей силы ударила ею по голове Абдулатипа. Не решившись сопротивляться, он спрыгнул с веранды и бросился вон с отцовского двора по мокрым от дождя улицам.

3

Северный ветер охапкой сыпал на Абдулатипа холодные капли дождя со снегом. Он стоял у разрушенной стены бабушкиной сакли у края кладбища, дрожа от холода, не зная, куда двинуться. Если бы бабушка была жива, он бы не был таким одиноким. Правда, в ауле у него есть друг. Это Шамсулвара, сын лудильщика Нуруллы. Но он не решился пойти к нему. Ведь Издаг, верно, уже ищет его, и первым делом она явится к дяде Нурулле. А ищет она его не потому, конечно, что ей жаль его, а чтобы перед отцом его выглядеть заботливой матерью. Ведь и раньше не раз бывало: обидит его, выгонит из дома, а потом идет искать, если отец должен вернуться. «Если б вы только знали, что за характер у этого катилаевского паршивца. Обругает меня и убежит, а мне бегай, ищи его», — жаловалась она соседкам. Вот и теперь, жадюга, видно, вышла искать его. Но он ни за что не пойдет домой. Но стоять тут у разрушенной стены тоже не так уж приятно, он весь промок и дрожит как осиновый лист. И кладбище здесь рядом. Еще бабушка, бывало, рассказывала, что люди умирают, а души их выходят по ночам из могил и бродят за милостынью. Они, мол, голодают, и им достаточно хотя бы понюхать запах хлеба. А у него даже крошки хлеба нет. Тогда призраки — души мертвых могут убить его. Надо поскорей уходить отсюда. «Хорошо взрослым, — думал Абдулатип, — они могут пахать, стены класть, и им деньги платят». А что он может? Вот если бы умел танцевать на канате, как приезжий артист из Цовкра. Он до сих пор помнит, как танцевал тот парень с талисманами на груди. Тогда весь аул бросал ему монеты. Абдулатип поежился от холода. «Да ведь я же могу телят пасти, — вдруг с радостью подумал он. — Как же я сразу не догадался. Ведь пас же в том году, как заболел аульский пастух. Пойду чабанить в соседний аул. Пусть проклятая Издаг ест свои пироги. А я больше не вернусь сюда». Приняв такое решение, Абдулатип уже двинулся было в путь, как со стороны кладбища послышался вдруг стук копыт. «Может, призрак?» — Абдулатип прижался к стене. Всадник скакал прямо к нему.

— Садам! Что ты стоишь здесь под дождем? Да еще босиком. Как тебя мать выпустила сюда в такую погоду?

— У меня нет матери, — заикаясь, ответил Абдулатип. Зуб на зуб не попадал у него от холода и испуга.

— Вижу, дела у тебя неважные, браток, — сказал верховой. — Поднимайся‑ка ко мне. — Крепкими руками он поднял Абдулатипа и посадил перед собой на седло, накрыв мокрые плечи мальчика шершавой буркой. Ногам сразу стало тепло от боков лошади, Абдулатип согрелся. Приятно раскачиваясь в седле, он сквозь дремоту чувствовал, как стучат по бурке капли дождя, но теперь это даже успокаивало его, под буркой было тепло и сухо.

— Родителей, говоришь, нет? — сквозь сон услышал он голос путника.

— Отца дома нет, уехал. Мачеха одна.

— Да, незавидное твое положение, — сказал путник. — Но все же мужчине не подобает убегать из дому. Если вернется отец, будет, наверно, искать тебя.

— Он хороший, — признался Абдулатип. — А мачеха злющая и жадная. Как аздаха[7].

— Как аздаха, говоришь, — улыбнулся путник. — Смотри ж ты. Но все ж она мать тебе, нехорошо при посторонних говорить о ней плохо. А теперь слезай, приехали, — и он снял с его плеч бурку.

Только теперь Абдулатип заметил, что они приехали в крепость. У ворот стоял часовой. Он удивленно посмотрел на мальчика.

— Где ты этого героя подобрал, Сааду? — спросил часовой у путника.

— На дороге нашел. Вот вышел, говорит, с царством мачехи бороться.

— А! Я‑то думал — он за революцию приехал бороться к красным партизанам.

Абдулатип уже не раз слышал это слово — революция, но еще не понимал его смысла. Бедные произносили его с надеждой и гордостью, богатеи же из верхнего аула, торговец Дарбиш, владелец харчевни, и его мачеха Издаг — с раздражением и испугом. Чаще всего это слово Абдулатип слышал от отца Шамсулвара, лудильщика Нуруллы. Как‑то при нем Нурулла рассказывал о красных партизанах, об их командире Атаеве. Будто однажды Атаев приехал в свой родной аул и направился прямо в гости к своим бывшим недругам, богатеям этого аула. Те решили проучить гяура — большевика. Заперли ворота и спустили с цепей двух огромных волкодавов. Сидевшие за богатой трапезой гости приготовились к интересному зрелищу: вот сейчас псы разорвут большевика. Но Атаев не растерялся: ударом шашки разрубил одного волкодава, другому размозжил голову сапогом и вышел из этой переделки героем. Гости хозяина дивились храбрости красного гяура. Абдулатип представлял его высоким, как гора, и сильным, как лев. От голоса его содрогнутся скалы и рухнет вниз снежный обвал. И когда теперь Сааду сказал совсем просто: «Сначала зайдем к товарищу Атаеву», Абдулатип удивился и растерялся. Ребята в ауле говорили, что на лбу у Атаева — золотая звезда. Вот сейчас он увидит этого необыкновенного человека. Будет что рассказать ребятам в ауле — ведь каждый из них мечтал увидеть живого Атаева.

Сааду зашел в комнату, вслед за ним и Абдулатип. У низкого деревянного стола сидели двое и ели картошку в мундире. Один из них, смуглолицый, с маленькими черными усами. Из‑под сросшихся лохматых бровей озорно поблескивали большие карие глаза. Другой был светлый, с голубыми глазами и казался выше первого.

— С приездом, Сааду, — сказал, вставая, смуглолицый и протянул Сааду руку. Другой тоже привстал, говоря что‑то на непонятном Абдулатипу языке. «Где же Атаев?» — думал Абдулатип, с удивлением глядя на них. Ни у того, ни у другого нет на лбу золотой звезды, и ростом они небольшие, как бедные аульчане. Они тоже обратили внимание на мальчика.

— А это кто же? Новый красный партизан? — смуглолицый кивнул Абдулатппу.

Абдулатип смущенно топтался на месте.

— Вот убежал из дому, говорит, мачеха сильно обижает. Прихватил его с собой, товарищ Атаев, хотя на это и не имел разрешения.

Абдулатип удивился. «Значит, этот черноусый и есть Атаев. Самый обыкновенный человек, и никакой золотой звезды на лбу у него нет». Атаев серьезно посмотрел на мальчика. «Может, он сердитый и сейчас прогонит его?» Но Атаев подошел к мальчику, положил руку ему на плечо.

— Хорошо сделал, Сааду, что взял этого орленка к нам. По глазам вижу — стоящий паренек. — И он что‑то сказал по–русски голубоглазому. Тот тоже улыбнулся Абдулатипу.

— Якши, друг, якши.

— Садись, герой, поешь. Устал, наверно, с дороги? Садись, садись у очага, не стесняйся. Звать как тебя?

— Абдулатип. — Он протянул руку к картошке. Дома он всегда мечтал посидеть вместе с кунаками отца у очага, потому что тогда всегда было что поесть: Издаг старалась угодить отцу и его друзьям. А особенно старалась, когда приезжали ее родственники. Тогда он мог досыта поесть. Хотя, правда, это ему редко удавалось. Жадная Издаг ухитрялась послать его со всякими поручениями в лавку или к соседям как раз в тот момент, когда можно было садиться за стол. А если все же ему удавалось усесться за стол, Издаг так и ела его глазами, как кошка мышь, готовая каждую минуту ударить его по рукам, которые жадно тянулись к еде. Родственники Издаг всегда были недовольны, когда он садился к столу вместе сними. Качали головами: «Ну и прожорлив ты, братец. Бедная Издаг — попробуй прокорми такого». Может, и эти дяди только хотят пошутить над ним. Только посадят рядом, а поесть не дадут? Но Атаев и голубоглазый разговаривали с Сааду и не мешали Абдулатипу вдоволь поесть.

— Как там Асадулла? — спросил Атаев у Сааду.

— Немножко хромает, но чувствует себя хорошо.

— Он парень с головой. И закалка наша, большевистская. Значит, на печке лежать не собирается?

— Куда там. Говорит, заглянул в аул проведать семью, а уже завтра едет в Телетли к партизанам с поручением Махача Дахадаева. И вам есть пакет от Махача, вот. Асадулла передал.

— Молодец Асадулла. — Глаза Атаева заблестели. — Всегда верил в него, знал — настоящим большевиком станет. Каким метким пулеметчиком был. Ведь мы с ним вместе против австрийцев воевали. Тогда еще я к нему все присматривался. А тут год назад мне говорят: твой‑то земляк Асадулла в дикой дивизии. Немало удивился тогда. Позже уж узнал, что он был послан туда большевиками для работы, — Атаев широкими шагами ходил по комнате. Вдруг остановился около Абдулатипа.

— Утром поищи этому герою сапоги и гимнастерку, Сааду.

4

Утром Абдулатипа разбудил яркий луч солнца, неожиданно пробившийся через тусклое оконное стекло. В какое‑то мгновение мальчику даже показалось, что это кошка своей мягкой лапкой тронула его лицо, как бывало у покойной бабушки. Он чуть было не сказал ей «Уходи, я еще спать хочу» и, открыв глаза, вдруг увидел незнакомую комнату. С удивлением обнаружил, что спит под шинелью, от которой шел едва уловимый запах сухого сена, на мягкой пружинной кровати. Солнечные лучи щедро заливали комнату. Около окна, на маленькой табуретке, сидит девочка и зашивает его порванную рубашку. Где это он и кто эта девочка? Нигде раньше он не видел ее. Кажется, она ровесница ему, на вид ему не больше лет тринадцати. Щеки у нее как спелые яблоки и все усеяны мелкими веснушками, глаза узкие, продолговатые, медового цвета. На голове черный платок с мелкими белыми цветочками. И откуда эта девочка здесь, в крепости, среди партизан? Ведь вчера часовой едва пропустил его и то только потому, что он был вместе с Сааду. Да, кстати, где же он? Постель Сааду была пустой.