Вечный шах - Ицхак Мерас

Так мне кажется. На самом-то деле все иначе.

Месяц-это очень много. Если даже разделить меня на самые крохотные дольки, все равно их будет слишком мало, чтобы сосчитать это время. Я считал дни, часы, минуты, секунды. Я говорю о времени.

Я знаю, можно говорить о другом, о жизни в гетто, про которую говорят: тяжкая жизнь. Можно говорить о нашей работе. Это тяжелая работа. Можно о том, как мы едим и что думаем. Не хочу.

Каждый занят чем-то определенным. Кому положено ходить на работу, те ходят в лагерь. Хожу и я. Кто остается в гетто- тоже работают. Они заботятся, чтобы люди были одеты, накормлены и могли ходить в лагерь. Каждый занят своим и делает то, что должен делать. Я такой же, как все.

Но никто не запретит мне вспоминать "Песнь песней" и думать о моей Бузе, об Эстер.

Каждый вечер после работы, если нет каких-то особых дел, я умываюсь и надеваю голубую свою рубашку. Я спешу к большому каменному дому и жду. Потом мы вместе идем во двор, туда, где длинное бревно и деревянный ящик. Я сажусь на бревно, Эстер устраивается на ящике. Она подбирает ноги и, обняв колени, прижимает к ним подбородок. И я доволен, я счастлив, что мы сидим вместе и что она сидит так, а не иначе. Я закрываю глаза. Я все забываю.

Я очень хочу, чтобы мы вышли на широкий цветущий луг, сели на мягкую траву и чтобы никого больше не было. Нельзя.

Вокруг гетто-стена. Ворота.

У ворот охрана. Нельзя.

- Изя, - спрашивает Эстер. - Неужели это-навсегда?. Она и сама знает, но все же спрашивает, хочет, чтобы я сказал.

- Нет, - отвечаю я. - Людей не спрячешь за стеной. Каждую ночь, когда все кругом стихает, мне кажется, я слышу гром орудий. С востока и запада, с юга и севера. Немцев разобьют, и откроются ворота гетто.

Эстер молчит.

- А скоро? - спрашивает она погодя.

Я не знаю, но отвечаю так, как мне хочется:

- Скоро.

Так мы разговариваем. А Янек недоволен.

Я вижу, ему хочется потолковать со мной с глазу на глаз. Хочется, да все нет случая. Я не знаю, хочется ли мне. Но можно и потолковать, если надо.

Сегодня он подкараулил меня возле дома.

И вот мы одни, но Янек молчит. Мы оба о чем-то думаем, он и я.

- Ты- тот самый Липман, который играет в шахматы?

- Тот самый. - С Шогером? - С Шогером,

- Я так и думал, - говорит Янек. - Почему ты играешь с ним?

- Он приказывает. - Только поэтому?

- Нет. Я заставляю его сдаться.

- Он что, ни разу не выиграл?

- Нет.

- И не было ни одной ничьей?

- Нет.

- Я знаю, ты свой парень, Изя.

- Я?

- Ты. Но все равно мы должны поговорить.

- Не люблю говорить о шахматах. Я мог бы сидеть дома и играть сам с собой, - говорю я. - А еще могу заставить Шогера сдаться, хотя с каждым разом мне трудней и трудней. Раньше было легко. А теперь я каждый раз боюсь проиграть. Но это не важно, я не люблю говорить о шахматах.

Янек смотрит мне в глаза.

- Нет, не о шахматах. Надо поговорить о другом.

- О чем, Янек?

- Обо мне. - Он опускает голову. - Не совсем обо мне. Обо мне только немножко.

Я не знаю, хочу ли этого. Но я соглашаюсь.

- Говори, Янек.

- Видишь ли... - говорит он.

И, остановившись, пинает камешек. Камешек круглый, гладкий. Наверное, можно представить, что это мячик, и поиграть в футбол. Я, допустим, стою на воротах, а Янек старается забить гол. Или он пригнулся и ждет в воротах...

- Видишь... - снова начинает Янек, и я понимаю, о чем разговор. Может, он заговорит о себе, не знаю. Может быть, о том, кто он и откуда.

Может быть, о чем-нибудь таком, что мне и в голову не приходит.

И все равно он будет говорить об Эстер. Я не знаю, хочу ли этого, и говорю:

- Что ж ты молчишь?

- Видишь... - говорит он.

В третий раз повторяет Янек одно и то же слово.

- У нее был брат, - говорит Янек, - Мейер, мы все его звали Мейкой, и он был моим лучшим другом. Мы одногодки, выросли на одном дворе. Он говорил по-польски как поляк, а я по-еврейски не хуже его. Ты сам видишь, правда? Мы были такими друзьями... Объяснять я тебе не буду, сам должен понимать.

- Не объясняй, - говорю я. - Такие вещи каждый понимает.

- Я так и думал, - говорит он. И замолкает.

- Ты помнишь тот день, когда всех загнали в гетто? - спрашивает Янек.

Спрашивает, и молчит, и снова спрашивает-глазами.

Я помню тот день. И хотел бы забыть, но помню. Он стоит у меня перед глазами, как развороченный взрывом мост. Тот мост-это и есть тот день. Я вижу его искореженные балки. Вижу пробоины в настиле. Мост забит идущими людьми. А внизу, у самой воды, вниз головой повис солдат. И наверху еще один- сидит как живой, привалившись к железной балке.

Я хорошо помню тот день. Он стоит у меня перед глазами, как взорванный мост.

- Я помню мост в тот день, - говорю я - А ты?

- У меня перед глазами узкая уличка, - говорит Янек. - И уличка вся запружена, забита людьми до отказа, как тот мост.

- Янек, а тогда уже были желтые звезды?

- Были. Разве такое можно забыть?

Я опускаю голову.

- В тот день... - говорит Янек.

Вроде обычным голосом, но скулы его обтягиваются, кожа на лбу становится серой, а зубы скрипят. Мне кажется, будто Янек откусывает каждое слово и от этого ему трудно говорить.

Его родителей уже не было, рассказывает Янек. Они в тридцать девятом поехали в Варшаву, в гости, и больше не вернулись. Он жил с дядей, но целыми днями пропадал у Мейки и Эстер.

Все уже знали: будет гетто.

- Ты слышал, что общаться евреями запрещено? Тебя сцапают и угонят в Германию. Так сказал Янеку дядя.

Янеку было худо. Янек ходил, понурив голову, потому что Мейка со звездами, Эстер со звездами, а он - без ничего. Тогда Янек достал желтый лоскут и нашил на свою одежду шестиконечные звезды. Это было в тот день, утром.

- В тот день... - снова говорит Янек. - Мне все не верилось, что будет гетто и что нас с Мейкой и Эстер разлучат...

В тот день...

Так говорит Янек. Кажется, голос такой же, как всегда, но лоб совсем уже серый, и слышно, как он скрипит зубами.

В тот день во двор зашел немец. Там, на дворе, он увидел Эстер. Он двинулся прямо к ней. Он улыбался и манил ее пальцем. Она все пятилась, пятилась, хотела бежать от него. Тогда немец крикнул, и она остановилась.

- Ком хир, ком хир, кляйне юдин, - сказал немец.

Он схватил ее за руку и поволок в сарай.

Эстер кричала, звала на помощь.

Янек искал, чем бы ударить немца, но ничего такого не было под рукой. Тогда он бросился на кухню, схватил топор. Но Мейка уже вошел в сарай. Вошел без ничего, с голыми руками, стиснув кулаки. Он хотел задушить немца. Он сам не знал, что он хотел сделать.

Когда Янек выбежал с топором, он услышал три выстрела. Немец вытолкал из сарая тело Мейки.

Янек был осмотрительнее.

Он обошел кругом.

Он шел осторожно, на цыпочках.

Немец у самой двери, тут же, на пороге, повалил Эстер и срывал с нее платье. Одной рукой зажал ей рот, а другой стягивал одежду. Он сидел на ногах Эстер, откинувшись назад.

Немец сидел очень удобно. Янек взмахнул топором и со всей силой ударил немца по черепу.

Я молчу.

Что я могу сказать?

Мне хочется крикнуть: "Эстер, Бузя моя!" По говорить сейчас невозможно. Надо молчать.

- В тот день... - говорит Янек.

Мы идем дальше. Янек и я. Круглого камешка уже нет. И хорошо. Это вовсе не мячик, и мы не футболисты. Ни я, ни Янек не стоим на воротах. И он не рвется к моим, а я - к его воротам. Нет никаких ворот.

- В тот день ты вместе со всеми пошел в гетто, - говорю я.

- Да, - говорит Янек, - я пошел. Я не мог бросить Эстер одну, не мог оставить ее отца и мать. И Мейку. Я не мог его бросить. Я хотел, чтобы Мейка был там же, где все. Я хотел, чтобы он всегда был со мной. Видишь, что было в тот день.

Лоб его по-прежнему серый, скулы обтянуты.

Я не хочу, чтобы лоб у Янека был серый и зубы скрипели.

Я должен что-то сказать ему, но не нахожу слов.

- Ты большой человек, Янек, - наконец удается мне выговорить.

Но он даже не улыбнулся. Я думаю о том, что Янек не обязан жить в гетто. Он мог бы быть свободным. Мог бы ходить по всем улицам города, даже по тротуару, мог бы получить документы на свое имя. Он мог бы пойти за город, в лес. Мог бы выйти в поле, на большой широкий луг. Сидеть посреди луга на мягкой травке, собирать цветы, а потом лежать на спине и смотреть в небо. Небо синее-синее, с белыми облаками-лодками. А кругом пахнет трава, и все вокруг...

Я тихонько трогаю звезду, пришитую на груди у Янека. Все уголки пригнаны крепко, по инструкции. А материал обычный, только желтого цвета. Из такой материи можно сделать косынку, можно сшить рубашку или еще что-нибудь...

Янек смотрит на меня своими глубокими глазами. Смотрит рассудительно, как старик.

- Ты чудак... - говорит мне Янек. - Ты большой шахматист... - говорит Янек спустя минуту. - Но ты еще многого не знаешь... - продолжает он и улыбается.

Я только слушаю и смотрю на него во все глаза.

- Ты думаешь, что гетто - только в гетто, - говорит мне Янек. Напрасно ты так думаешь, Изя. Там, дальше, - тоже гетто. Только и разнице, что наше гетто огорожено, а там - без ограды.