Копельвер. Часть I (СИ) - Карабалаев Сергей

— Даром, — сказал Уульме. — Только пообещайте мне, что на все вопросы о том, кто сумел так искусно выплавить стекло, будете отвечать, что Уульме из Нордара.

Бэна выронил кошель, и монеты покатились по сухому полу.

— Неужто вы решили подшутить над стариком? Я готов предложить вам десять тысяч чистым серебром, но и то вы продешевите!

— Я назвал свою цену. Не золотом вы заплатите мне за работу.

Оннарец с великой осторожностью принял шкатулку, подхватил кошель и, низко кланяясь, попятился назад.

— Имя мастера Уульме будет знать каждый, кого я встречу на своем пути! — пообещал он. — Я клянусь вам небом и землей!

Он толкнул своего спутника и, словно боясь, что мастер вот-вот передумает, выбежал из лавки.

Бопен вопрошающе посмотрел на Уульме.

— Он оннарец, — только и сказал Уульме. — Как и я.

— Как знаете, — пожал плечами Бопен и стал собираться домой. Он часто не понимал своего хозяина, но свои мысли об умении Уульме торговать держал при себе.

Когда за нордарцем закрылась дверь, Уульме снял с пояса драгоценный кинжал, который когда-то давно подарил ему отец, и долго водил пальцем по выпуклым крупным рубинам, крепко вделанным в рукоять. Несмотря на долгие годы добровольного изгнания, на все клятвы не вспоминать об отчем доме, которые он тысячу раз давал сам себе, Уульме не смог вот так просто отпустить оннарского купца, не смог побороть огнем вспыхнувшее желание послать весточку домой, пусть и не надеясь, что она дойдет. Если старик не солгал, то рано или поздно весть об умелом Уульме дойдет и до Угомлика. И родители его поймут, что сын их жив. И, может быть, даже не будут его стыдиться. В последнее предположение Уульме, впрочем, не верил — нельзя простить его после того, что он сделал.

Ойке, в ее четырнадцать лет, никто не давал больше одиннадцати, такой маленькой и щуплой она была. Да и с чего ей было полнеть да наливаться соком — с утра и до ночи она скребла котлы, стирала порты, мела полы и исполняла поручения хозяина да хозяйки, лишь изредка присаживаясь, чтобы дать роздых ноющей спине.

Худая, бледная, с ржавыми жесткими волосами, всегда молчаливая и покорная, она всем своим существом так раздражала Малу, державшую постоялый двор на выезде из Олеймана, славного града Северного Оннара, что та не скупилась ни на оплеухи ни на обидные прозвища.

— Шевелись, поганка! — кричала она, стоило ей показаться, что ее маленькая служанка недостаточно расторопно исполняет приказы.

То, что Ойка приходилась ей дальней родней, раздражало Малу еще больше — даже мысль о том, что у нее одна кровь с таким невзрачным забитым созданием, была ей отвратительна. Но не только некрасивость Ойки была тому причиной — девочка пугала ее своей непохожестью на других людей, Мале простых и понятных, таких, на которых достаточно взглянуть один раз, чтобы узнать об их мыслях и желаниях. Дети всегда радуются сладостям да игрушкам и боятся окриков и шлепков, соседским бабам слаще сахара возможность посплетничать и поругаться, вцепившись друг дружке в волосы, постояльцы обычно хотят только набить утробу да растянуться на перине, чтобы назавтра продолжить свой путь, совсем еще юные девы алкают похвал и подарков, а пылким юношам довольно намекнуть на их молодецкую стать, чтобы они, размякнув как клецки в кипятке, послушно побрели сполнять чужую волю. Только Ойка была другой.

— Будто сердце взрослой женщины сидит в щуплом теле ребенка! — как-то поделилась с мужем Мала. — Она глядит на тебя так, будто сто лет живет на этом свете, и хоть избей ее до смерти, взгляда не переменит.

Да, взгляд синих, как море, глаз и вправду был лишен как ребячливой живости, присущей всем малышам, так и сладострастной истомы, коя была у девушек, уже познавших свою красу. Ойка глядела прямо перед собой, не меняя выражения лица ни когда Мала, охрипнув от крика, поносила ее последними словами, ни когда тело ее сводило судорогой от непосильной работы, ни когда постояльцы, упившись, подзывали ее к себе и, смрадно дыша, требовали принести еще пива или браги.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Какая-то она порченая! — продолжала жаловаться Мала. — Сразу видно. Не зря говорят, что боги шельму метят. Только взгляни на ее мучнистое лицо да ржавые волосья, сразу поймешь, что выродок.

Мале и в голову не приходило, что не будь она такой резкой с девочкой, не осыпай ее проклятьями без всякого повода вовсе, приласкай она Ойку хоть раз, в глазах ее зажегся бы огонек, в миг преобразивший некрасивое лицо.

Гости, представлявшие собой люд простой и грубый, увидав такое отношение к красноволосой девочке, тоже не считали нужным подбирать слова и частенько осыпали Ойку такой бранью, какую в своей жизни мог услышать лишь самый злобный, самый упрямый, самый ленивый на свете осел.

— Ты поглянь, — говорили они, тыча пальцем в маленькую служанку, — какая уродина! На голове будто солома жженная, а лицо белое, как у мертвяка.

— Да и ростом невелика, — отвечали им. — Экий недоносок.

Итка, хоть и был братом Ойки и работал с ней же на постоялом дворе, ни разу за все время не решился заступиться за сестру. Ему было почти семнадцать, но и статью и силой он напоминал еще неоперившегося птенца, но никак не взрослого мужчину. Куда уж ему огрызаться сквернословам?

Ночью, когда гомон постоялого двора стихал, а гостям больше не требовалось подносить пиво да перестилать кровати, Ойка с Иткой садились на низкий забор и смотрели на далекое небо, сверкавшее тысячей ярких огней.

— Ты не слушай их, Ойка, — увещевал сестру Итка, гладя ее по тощему плечу, высовывшемуся из слишком большого для девочки платья. — Что пьяных-то слушать да на ум брать?

— Я и не слушаю, — заверяла его Ойка. — Они говорят, да будто не мне.

Ойке было семь, когда их мать умерла, перед смертью успев упросить Малу, свою дальнюю родственницу, присмотреть за двумя детьми. Мала, которой сразу не понравилась ни девочка с красными, точно огонь волосами, ни чернявый мальчуган, впрочем, отказать не смогла, хотя и долго ругала себя за то, что так неосмотрительно взвалила на себя два лишних рта.

А ненужные да нелюбимые дети, оплакав свою бедную мать, поселились у тетки, в самой маленькой комнате, какая только сыскалась в доме. Целыми днями, предоставленные сами себе, они играли позади двора в камешки или собирали цветы или разжигали костерок и долго сидели, глядя на пляшущие огоньки, которые с веселым треском тухли в ночи.

— Когда мы вырастим, — вслух мечтал Итка, обняв сестру, — мы уйдем отсюда и отравимся в путешествие. Обойдем весь свет и увидим такие чудеса, каких никто до нас и не видывал!

— А когда это будет? — спросила Ойка, мечтая, чтобы этот день наступил как можно скорее.

— Так кто его знает? — пожимал плечами ее брат. — Год аль два.

Ойка понятливо кивала. Год — это, конечно, долго, но она подождет.

Однако через год они хоть и немного подросли, для настоящего путешествия все же еще не годились.

— Пусть работают, — решила Мала и приставила двух сирот к самой тяжелой, самой грязной работе.

Со временем Итка вытянулся и похорошел. Черноволосый, со светлой кожей и зелеными глазами, тонкий, как струна, с высоким певучим голосом, он, по крайней мере, был приятен взору, так что Мала сменила гнев на милость и редко когда ругала его или била. Итке был положен и больший кусок, и платье поновее, и башмаки поцелее, и подарки по праздникам, а вот Ойка как была дурнушкой, так и осталась, потому ни доброго слова, ни ласкового взгляда она не заслуживала.

— Бедная уродица! — иногда вздыхала Мала. — Тяжко ж ей придется…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

И тут же принималась ругать бедную Ойку почем зря.

Едва петух прокричал свой утренний призыв, Ойка, как и все другие работники, была уже на ногах. Мала, осипнув от крика, носилась по комнатам, как угорелая, только и успевая указывать, что нужно было помыть, где прибрать, где вымести пол, где застелить кровати. Через три недели в Олеймане должна была состояться самая большая ярмарка в этом году, и в город уже начали съезжаться первые гости: купцы, везущие со всего света свой товар, украшали лавки тряпичными цветами и лентами, канатоходцы, факиры и прыгуны с самого утра начинали готовиться к представлениям, коими обычно начиналась и завершалась любая ярмарка, а бродячие музыканты, рекой стекавшиеся в праздничный Олейман, на разные голоса исполняли песни, услышанные и выученные ими где-то далеко отсюда.