Из армии с любовью… - Владимир Орешкин

В моей воле сократить время, уничтожить его, стереть в порошок. Почему я должен следовать ему, — когда расправиться с ним так просто.

Мельчайшие осколки белым пухом опускаются на пол, покрывая его подобием снега.

Я отслужил свое, хватит! Время вышло.

Бью сапогом в дверь. Легкий гул проносится по коридорчику, — призывный сигнал услышит выводной, даже если стоит у ворот, даже если — у крыльца караулки.

Бью еще раз и еще!.. Бью самозабвенно, у меня много сил, я выломаю дверь, если придурок не подойдет.

Бью, слыша его шаги. Он идет быстро — молодец, выводной, не заставил себя долго ждать. Со слухом у него все в порядке.

— Чего? — говорит он испуганно. — Чего тебе, дед?

Это другой, смуглый молотобоец уже пришивает свежий подворотничок в казарме. Этот — Гафрутдинов, недоучившийся студент. Но все они одного поля ягоды.

— Открывай! — говорю я ему.

— Капитан в караулке, — отвечает молодой.

— Открывай, — говорю я.

— Капитан, — повторяет он мне.

— Открывай, салага, — рычу я, — кому сказал!

— Не могу, — бормочет Гафрутдинов растерянно, — капитан…

О, как я понимаю его: трудно служить двум господам сразу… Но этот сопляк из моей роты и моего взвода. Кара моя — кара старшего товарища, — от нее никуда не спрятаться, не заползти. Она будет преследовать его каждую минуту, каждую секунду, каждый час, день, ночь каждую, — до той поры, пока я буду здесь… Он знает это.

— Открывай, — шиплю я, — убью, скотина.

— Капитан, — лепечет он испуганно…

Я стучу в дверь ногой, та стоит твердо, гулкий бесполезный звук прокатывается вокруг.

— Сто тачек угля! — ору я, зная, что сделаю для него это. После караула он поплетется к котельной, исполнять обещанное. Уж я-то представляю, как это бывает. Сто метров от отвала, по дорожке из досок, до топки, сто — назад. Сто тачек угля! Для начала.

— Дед… — умоляет выводной.

— Ну!!! — тороплю я.

Он скрипит ключами, выбирая нужный. Кряхтит замок, я толкаю дверь, я — на свободе.

Сосунок сжался в комок. Мне — легче. Я уже могу дышать, уже раздвинулись горизонты, ужа мир становится необъятен.

— В сортир, — спасаю я его, — веди меня в сортир, салага… И не спеши.

Детское лицо Гафрутдинова расцветает от протянутой ему дружеской руки. Он благодарен, что я подумал о нем… Но что-то я еще различаю в признательности его взгляда — отголосок моей собственной тоски. Давно выветрившейся из головы. Потому что та, прошлая тоска — тоска младенца.

Мы поворачиваемся, и видим на пороге нашего капитана, он стоит в дверном проеме, прислонившись к нему плечом. Желваки играют на его скулах, он молчит. Сзади — понурая тень начальника караула.

— Вы Устав когда-нибудь читали? — холодно спрашивает он выводного.

— Читал, — отвечает он.

— Ну-ка, дай-ка сюда автомат, — протягивает капитан руку. Салага делает движение к оружию, я толкаю кулаком его худощавую задницу. Тот соображает, прикрывает автомат, как дитя, двумя руками.

— С подсказкой, — констатирует капитан. — Ну-ка, покажись на свет.

Это уже мне… Я показываюсь из-за спины выводного, и замираю перед начальством. Я люблю гнев нашего капитана. Он напоминает холодный, душ, — хорошенько взбадривает.

— Ты здесь, оказывается, главный, — говорит он. — Сам решаешь, сидеть тебе или разгуливать. Сам решаешь, сколько… Может, тебе пару лычек повесить, чтобы посолидней было?! Или одну широкую, за особые заслуги?!

Я понимаю, чем он занимается, — он ловит кайф. От воспитательного процесса.

Положено молча внимать наставлениям, — в этом правиле солдатская мудрость. Но со мной что-то не то, что-то не то творится сегодня со мной.

— Не плохо бы, — говорю я тихо.

— Что? — переспрашивает он. — Что, я не расслышал? Повтори-ка погромче.

— Не плохо бы, — повторяю я, невинно рассматривая стену.

Он — меня.

Он отрывается от косячка, заполняя собой дверной проем. Взгляд его, рассерженного мужика, тяжел. Я вижу, как сжимаются его кулаки. Но знаю, до мордобоя наш капитан еще никогда не поднимался.

— Чем занимаются арестованные? — спрашивает он громко. Это начальнику караула.

— Уборкой территории, — отвечает четко он.

— Немедленно, — строевой, — командует капитан. — Проведите лично… Выводному место там, не здесь. В свободную смену учить Устав гарнизонной и караульной службы. Наизусть. По параграфам. Проверить исполнение и доложить… Вопросы есть?

Вопросов не было. Салага и Складанюк исчезают. Слышу, как они орут во дворе на губарей. Сынок тоже. Таким заливистым баском. Подумать только — у него получается. Все-таки, не проходят даром жизненные уроки…

Капитан молчит… И — я.

Он смотрит на меня, а я — перед собой.

— Значит, хочешь стать сержантом? — переспрашивает он. — Интересно узнать, зачем?

— Никем я не хочу стать, — отвечаю я, поставленный к стенке.

— Зачем же так рвался, ногами стучал.

Есть выход, он предлагает его, почему-то, мне. Может, у него хорошее настроение, и не охота возиться по мелочам… Достаточно сказать: да в сортир же… — как эта версия пересилит все остальные.

Но я не пользуюсь подсказкой. Не знаю, почему.

— Да надоело все, — открываю ему свою тайну.

Чувствую, неземное облегчение охватывает меня. Так неожиданно — я разом выдохнул из себя свою тяжесть. Не ожидал, — это так просто сделать. Открыть какой-то таинственный крантик — и все.

— Надоело? — переспрашивает он. — О дисциплинарном батальоне ты не думал?.. Сержант?! Командир, от горшка два вершка?! Может, на мое место захотел?!. Ротой командовать?! Начальничек?!

Он начал орать, и я перестал соображать, я сжался, слушая звук его голоса, — раскатистый, будто в трубе.

Уже раскаивался, что высунулся. Жить бы и дальше мышкой, — нет, возомнил себя черт знает кем. Может, крысой, — она побольше. Зачем мне эти приключения на свою задницу? Зачем?

— Собирайся! — орал он. — Мы посмотрим сейчас, кто на тебя накинулся, с бутылками вина и помидорчиками! Год дисбата, это я тебе точно обещаю. Придурок!..

Он потащил меня в караулку. Я шел сзади, наблюдая, как в немом кино: по ровному кругу ходят, высоко задирая ноги, губари. С поднесенной к виску правой рукой… Они поедают глазами Гафрутдинова, стоящего в центре, сапоги их поднимают с асфальта небольшие облака изморози.

Были они на одно лицо и одинаково прилежно старались. Я подумал: в каждом из них живет бесконечное терпение, а вот я сплоховал. Неизвестно теперь, как выкручиваться. И — дисбат.

И тут я вспомнил, что со мной нет дембельского календаря, — что теперь его у меня вообще нет… Ужас охватил меня.

Едва слышная гитарная струна.

Я замер, обратившись в слух. Берлога чернела передо мной, но сна не стало. Что-то случилось с темнотой, она озарилась странным звуком. Он не повторялся, я напрасно стоял несколько минут, вслушиваясь в тишину.

Потом неслышно двинулся по завещанному мне периметру, в сторону озера. Идти было метров двести, — не делая ни одного движения, я величаво скользил между деревьями. Лампочку костра на том берегу увидел еще из-за сетки стволов. Бледный штык был заметен, я заученно смахнул его, спрятал в ножны. Ничего не шевельнулось в моем мраке. Темный забор уходил вправо, — мне с ним не по пути…

Гитара звенела — то была бездарная игра и бездарное пение. Похожее на завывание дворовой собаки. Но это говорил во мне, наверное, слишком придирчивый ценитель…

Я стоял в десяти метрах, наблюдая иную жизнь.

Они пели нестройным хором, два парня и три девушки. Впрочем, одна молчала, — молчание выделяло ее.

Перед ними были бутылки и закуски, сзади — две палатки, натянутые кое-как, так что их крыши провисали почти до земли.

Между палатками снопом выставлены лыжи с палками. Я подумал: они, должно быть, очень удивлены, что попали в весну, — не могут прийти в себя от изумления.

Я стоял так, может, пятнадцать минут, может, чуть больше, — но потом начал понимать, что нужно выйти к ним, потому что подглядывать за ними оказалось мне уже мало. Словно, я уже все понял про них. И сделал окончательный вывод: они не угрожают нападением на охраняемый мной объект.

Я духом почувствовал: здесь мне нальют и покормят. До этого я не хотел ни есть, ни пить. Тут — жажда налетела на меня, даже пересохли губы. И я сделался голоден, — а у них стояли открытыми какие-то консервы… Предчувствие удачи наполнило меня уверенностью.

Был барьер, был. Непросто возникнуть на свет, потеряв невидимость… Но в желудке урчало, и во рту выступила голодная слюна. Гори оно все огнем.

Тем более — я окажусь для них героем.

Я выступил на полянку и, еще не потеряв своей тени, чтобы они не испугались, сказал:

— Здравия желаю.

Музыка прервалась, возникла тишина. Они рассматривали меня. Я видел: я для них — желанный гость. На мне была форма, и я был с автоматом. С этим признаком мужества, и доверия, оказанного мне.