План D накануне - Ноам Веневетинов

обстоятельства, пейзажи и та же мрачность, обиняковость, семейные ветвления, гениальные сумасшедшие, вероломные кормилицы, mirror puzzles for mirrors [4], переписанные заговоры, сложенные в столб, высятся до пояса, религиозные разночтения, озвучиваемые шёпотом, многосмысленные пассажиры агатовых фиакров, в какой бы трети века ни вздымали брызг и по каким окрестностям, непременно почта, содержащая тайны, почтальоны сами по себе вероломны, быстрее всего они-то во всём и виновны, и доставляют письма избирательно, таинственные карлики, необъяснимые преступления и лишь видимость расследования тех, призванная укрыть нечто более важное, потайные фонари, документы, которых никто не видел, места, которых никто не достигал, но в них сокрыто самое главное, древние ордена, инсценирующие свой крах и инсценировку инсценировки своего краха, тайные знаки, что умел понимать только давно исчезнувший процессуалист, чёрные накладки на глаза лошадей и ястребов, оживляемые ветром огородные пугала, предстающие только в резких вспышках молний, всё, что рискует объявиться, бывает только в краткий миг таких эрупций, после чего снова мрак, неизвестность, все пользуются фальшивыми именами и никто не хочет выяснять правду, только путать её и прятать в подземельях и тамошних расшифровках, на улицах кишат прыгуны, им нипочём и фабричная стена, и стена скорбного дома, и дома эти всегда переезжают, на всех разбитых колёсами и размытых дождями дорогах во все стороны идут обозы и фургоны с больничным имуществом и пациентами, которые, к тому же, вынуждены отбиваться от налётчиков и даже стрелять, пока им позволяют это моральные чудовища в промокших шляпах, с фальшивыми бородами, имена большинства наколоты между костяшек, кроме этого нельзя обнаружить никакой огласки, но скрывать тайны становится всё тяжелее, например, многим уже известно, что boyfriend Уайльда Альфред Дуглас является крёстным отцом сына Айседоры Дункан, второй официальной жены Сергея Есенина.

— Делал я тут заказ для одной дамы, и случайно наткнулся на связь, давно терзавшую меня.

— И что, сразу перестало?

— Благодаря ей же, бесценной моей давалице, я смог получить доступ к лежащим более глубоко материалам, почти достигнув…

— Тьфу, кислятина, половой, варенья.

— Оказывается, после Невшателей они сделались и Замеками тоже, чего я никак не мог знать, а, стало быть, и Вуковары также отсюда.

Г. слушал, убеждая себя, что принимает людей такими, какими они сами себя неосознанно преподносят, так проще всего, а кроме того, чрезвычайно безошибочно.

— Если б не Ксения и Китеж, нам бы перепали только переиначивания, которых и так хоть, извиняюсь, жопой ешь.

— О, был гувернёр по аллегориям? — поднял на него удивлённый взгляд.

— Как ни странно, они разделяли, для кого он муж, а для кого отец, и от этой ясности ненавидели ещё более люто.

— Изумлён ли я?

— Сперва слушайте про Елисея, а где именно, сами уже ройте, мне ещё растягивать лица в кленовые листы.

Не забывая изображать искренность, он тоже, все остальные тоже, Гавриил стянул с головы наушник и устроил его с рожком в сложившуюся методу покоя. Вышел из будки, осторожно прикрыл дверь и в задумчивости побрёл к воротам сада. Миновал квартал, вход во двор и стал подниматься по старой растрескавшейся лестнице — отдельный вход в жилище над заведением. Войдя в свою комнату, нанимаемую много лет, над трактирной залой, снял парик, над медным тазом с грязной водой смыл с лица грим и в одежде лёг на узкую оттоманку подле полукруглого окна.

Он растворялся, приемля всё, сток фекалий в системе труб под фундаментом таверны, ночных жителей, которые только бахвалятся пойти в катакомбы, шумные въезды психиатров в новые конторы, эту звёздную ночь, предпоследнюю или даже последнюю перед зимой. Подули те самые ветра, сразу узнаваемые, словно заряженные сухим льдом ну или дыханием какого-нибудь аса средней руки.

В этом особом состоянии, когда наступление сна заключается не только в чередовании эпических и интимных сцен, он наблюдал прекрасное и поучительное видение, настолько яркое ему до сих пор приснилось только один раз, по дороге на каторгу.

В Солькурске ночь над бульварами и тьма в соляных галереях. Кругом бьются сердца, с каждым слитым импульсом кольцо расходится орбитой от Садовой во все стороны, являя мрачноватый, иногда солнечный город, коричневый, взрытый колокольнями и парой брандмейстерских вышек, каковые, по большей части, и есть чья-то истинная и единственная надежда. Аисты на зернохранилищах, дети видят сны под одеялами, у двух процентов горят лампы, того бы ещё в тридцать раз больше их хотело, вовсе не спать, как, можно предположить, папенька. Их неприметная губерния оказалась не в то время не в том месте, рядом с Москвой, рядом с Диким полем, рядом с окраиной Европы. Жители её гостеприимны, улыбчивы, но они низвергаются, ни дать ни взять Суриков, сплошь карикатуры из вампук, такие и проводят их взглядами за горизонт и вскоре забудут.

Его разбудили серый свет и птичья сарабанда по жестяной крыше. Поднялся с оттоманки, потянулся без сладости, нос заложило, глотка пересохла и жутко зудела. Стал смотреть в окно, на улицу и редких в такую рань прохожих, не испытывая ничего, кроме лёгкого амфиболического безразличия. Очередные наполнители молчаний, такое ощущение, что мёртвые реальны, как живые, никаких гарантий. Дворник вяло проводил метлой по брусчатке, последние два раза это точно были буквы, V, ещё раз V, барышня с бидоном и в платке спешила вверх по улице в сторону Московской, за ней, словно она играла им на дудочке, бежала стая дворняг, на другой стороне напротив дома стояла коляска с откинутым верхом, подозрительный тип в клетчатом сюртуке и очках с тёмными пехштейнами делал вид, что читает газету, вылитый частный сыщик, не лечебницей ли он нанят? Занимался рассвет.

В дверь постучали.

— Я никого не принимаю, — громко ответил он, не оборачиваясь.

Но визитёр проявил настойчивость. Тот самый гибрид курьера Локи и кашмирского террориста, прямиком из Охватывающего.

— Браво, так меня давно не преследовали.

— Заболев тем, чем я, так просто не выздороветь.

— Тогда прошу, держитесь от меня подальше.

— Действительно хотите, чтобы я встал под окно и взял рупор?

— Ну, так идём? Или желаете что-то обговорить?

— А вы физиономию мазать не будете?

— Мы разве собираемся где-то выступать, кроме как выступать в путь?

— Ну, об этом ещё рано судить, — выглядывая за дверь.

Г. узнавал новые ему лица с некоторого расстояния, не всегда достаточного, с квазиопаской, как следствие её — квазивежливостью, для него это была как бы патетизация будничных вещей, к тому же глубоко укоренённых во время, ход которого он старался беспрестанно чувствовать, пока не заключал чего-то, что иногда записывал в специальную тетрадь: это резонёр, делает вид, что понимает в дакской культуре и слышал о Буребисте, это