Ника Лосовская и законы физики - Галина Полонская

— А почему ее не слышно? Она ведь раньше всегда гостей встречала.

— Пойди на балкон, взгляни. Только тихо дверь туда открывай, не испугай бедную крошку. Она сейчас такая ранимая после пережитого!

Ника осторожно протиснулась в балконную дверь и привычно умилилась. На полосатом напольном коврике лежало коротенькое, но очень увесистое бревнышко — белое с круглыми черными пятнами. Бревнышко мирно похрапывало. Возле Никиных ног свернулся крохотным колечком спящий хвостик. Французская бульдожка Илюша, несмотря на свое мужское имя — девочка, безмятежно и сладко почивала на свежем воздухе. Почувствовав Никин взгляд, она приподняла круглую большеухую голову с забавным приплюснутым носиком и огромными глазищами, приветливо фыркнула и бросилась на гостью с бурными приветствиями, едва не сбив ее с ног.

— Привет, собакевич! Как поживаешь? — ласково пропела совершенно растаявшая от родственных чувств Ника. Илюша лизнула Никину щёку и широко улыбнулась: все семь Илюшиных лет жизнь поворачивалась к ней только мягкой и вкусной своей стороной. Пришлось, правда, недавно немного потосковать… У тети Музы почему-то никто не кормил ее мясом, свежими огурцами и клубникой, да и спать на Музиной кровати, положив голову на подушку, не позволялось. Зато теперь вернувшаяся хозяйка холит ее и лелеет с утроенной силой. Похоже, что и эта девушка со смутно знакомым запахом ее без внимания и ласки не оставит. Замечательно все-таки жить на свете!

Ника угадала примерное содержание Илюшкиных мыслей и подмигнула бульдожке:

— Повезло тебе, псинка. Сумела ты счастливый лотерейный билет вытянуть!

Пока девушка лобзалась с Илюшкой, бабушка наполнила для нее ванну.

— Иди, поплавай с дороги, а я пока что-нибудь вкусненькое приготовлю.

Сомлев от теплой воды в чистенькой и уютной ванной, Ника едва услышала сквозь подступающую дремоту бабулин голос:

— Ты доехала-то как? Попутчики в купе нормальные были? — спрашивала Любовь Эмильевна через дверь.

— Да, Ба, хорошо. Три тихие женщины. Одна всю дорогу мужу свитер вязала, другая детективчики почитывала, а третья кроссворды разгадывала. Я и тебе, Ба, их штук пятьдесят привезла, все газеты и журналы дома искромсала!

Второй — после Илюши — страстью Любови Эмильевны были кроссворды. Она покупала их целыми сборниками и щелкала как семечки за два-три дня. Никина бабушка знала всё на свете: где обитают племена кукуруку, собо и урхобо, чем отличаются уакари от мирикини, в каком городе жил инициатор Хремонидовой войны и даже кто такой бинтуронг.

Мысли разнежившейся девушки потекли по нехитрому руслу самопохваливания. Она удовлетворенно улыбнулась: ее характер несомненно в последнее время улучшился. Года три назад она непременно бы расписала бабуле свои дорожные неприятности во всех подробностях. Да еще прибегла бы для пущей красочности к увесистым гиперболам. А теперь, отвечая на бабушкин вопрос, девушка в первую очередь заботилась о ее сердце, ради которого не грех было и приврать.

Ника повалялась еще минут десять в янтарного цвета воде — бабуля добавила в нее отвар каких-то душистых и полезных трав. Вновь услышав шаги за дверью ванной, девушка крикнула:

— Ба, я сейчас проезжала мимо разрушенного здания, где была редакция «Минутки». Ты мне так толком и не объяснила в письме: что все-таки там случилось?

— Там произошел взрыв, — отозвалась Любовь Эмильевна.

— А почему? Газета была слишком правдолюбивая или кто-то из жителей боеприпасы в подвале складировал?

— Я точно не знаю, Никуся… Потом в самой «Минутке» писали, что там газовые трубы неисправными были. Работники санэпидемстанции об этом во всякие высшие инстанции сообщали, но власти, как водится, реагировать не торопились. Вот газ, видимо, и взорвался… Да ну тебя, болтушка, у меня сейчас на кухне все подгорит!

Вытершись после ванны махровым синим полотенцем и облачившись в такой же халат, Ника опять оторвала от дела хлопотавшую у плиты Любовь Эмильевну:

— Ты где такой чудненький ванный комплект отхватила?

— Это мне мой друг на день рождения подарил… В прошлом году.

— Интересно, а что он тебе нынче презентует? Такой ведь юбилей намечается — семидесятилетие!

После этого вопроса Любовь Эмильевна как-то странно замолчала.

— Ба, ты не расстраивайся, пожалуйста, — суетливо пробормотала Ника, заметив реакцию на свою отменную бестактность. — Больше шестидесяти тебе ведь точно никто не даст.

— Не в этом дело, Никуся… Ничего мне теперь Боренька не подарит. Он умер месяц назад.

Любовь Эмильевна механически наполнила чем-то глубокую тарелку, поставила ее перед внучкой на стол, а сама села напротив с остановившимися вдруг глазами.

— Ой, Ба, извини… — окончательно смутилась потерявшая аппетит Ника. — А что с ним случилось?

— Никто ничего толком не знает. После взрыва… — Пытаясь справиться с подступившими слезами, Любовь Эмильевна недоговорила.

— Так он из того дома, где редакция была? — тихо спросила девушка.

Ее бабушка уже не сдерживала слез:

— Нет, он жил совсем в другом месте. В своем собственном маленьком домике.

— Господи, Ба, извини, но я ничего не понимаю… Его дом тоже взорвался? У вас в Ангарске мода на домашние фейерверки завелась, что ли? — сморозила внезапно поглупевшая девушка.

— Не знаю, внучка, — грустно качнув головой, повторила Любовь Эмильевна. — Следователь у меня дотошно выспросил всё, что я о жизни Бориса знала. О его друзьях, врагах, родственниках… Но мне-то он, следователь, ничего не поведал. Раз я потерпевшему и не родня и не жена — значит, не стоит на меня время тратить.

— А он был женат, Ба?

— Да, давно уже. Он ведь всю жизнь преподавателем литературы в интернате для детей-сирот проработал. Жена его день и ночь пилила за низкую зарплату и немужскую профессию. И очень уж ее раздражало, что Борис любил на работе задерживаться. А он учеников после уроков то в музей водил, то в лес. Нередко и к себе домой всей толпой приглашал. После таких гостей супруга по три дня его не кормила, компенсировала то, что его ученики съели.

— И он это терпел? — тихо спросила Ника.

— Да, Никуша. Он не решался на развод из-за маленького сына. А когда понял, что не может больше существовать с женой под одной крышей, она сама его бросила… Отдыхала летом на курорте в Судаке и познакомилась там с отставным полковником. Женщина-то она, судя по фотографиям, была видная: черноглазая яркая брюнетка, лицо властное… Наверное, полковнику захотелось, чтобы кто-то им самим покомандовал. В общем, через пару месяцев после этого курортного романа она перебралась с сыном на Дальний Восток. С тех пор Борис жил один. А я с ним год назад познакомилась. Сначала мы просто дружили — очень много общих интересов оказалось. А потом… — Любовь Эмильевна запнулась, но тут же преодолела смущение. — Потом, Никуша, мы полюбили друг друга. И начали подумывать о совместном житье-бытье.

— И тут… он погиб? — взволнованно спросила Ника.

— Нет, Никуша, судьба нам еще много счастья подарила, — сквозь все еще стоявшие в глазах слезы улыбнулась Любовь Эмильевна. — Дело в другом… Внезапно объявился взрослый сын Бориса, Георгий, и всё тогда покатилось кувырком…

Ника машинально жевала, не сводя глаз со все еще красивого бабулиного лица. А Любовь Эмильевна всё говорила и говорила…

* * *

Сын Бориса хотел какое-то время пожить у родного отца. Он поссорился с отчимом, а мать, по словам Георгия, совсем его загрызла.

Вырос Георгий каким-то непутевым. Учился в университете, но был отчислен из-за постоянных прогулов. Потом стал работать где придется, но чаще сидел на шее отчима, доводя привыкшего к строгой дисциплине полковника до настоящей ярости.

Бабушкин друг — Борис Сергеевич Романов — понял, что новый муж его бывшей жены просто выгнал тунеядца-пасынка из дому, и, конечно же, приютил Георгия, надеясь, что вскоре сын встанет на ноги.

Через две недели Георгий сказал отцу:

— Слушай, батя, по-моему, для таких неумех, как я, здесь выгоднее всего шить меховые шапки. Начну с них, а потом на что-то и посолиднее смогу раскрутиться.

Борис Сергеевич намерений сына не одобрил. Он был поклонником французской актрисы Бриджит Бардо, активно защищавшей зверюшек от истребления на меховые шубы и шапки. Сам он всю жизнь носил вязаные шапочки, опровергая распространенный миф о невозможности пережить сибирскую зиму не прикрывая голову чьей-то теплой и пушистой шкуркой. Но несмотря на такие гринписовские убеждения Романов-старший не стал препятствовать сыну, понадеявшись, что вскоре он найдет что-нибудь «более достойное».

Шефом по шапкам у Романова-младшего стал приятель его детства — они дружили до отъезда Георгия с матерью на Дальний Восток. И тогда и сейчас этого парня звали Шпырем — кличкой, произведенной от его фамилии Шпырин.