Белый, белый день... - Александр Мишарин

Просто мать бросила его. Ушла. И даже не сказала ни слова… Даже не позвала его… До сегодняшнего вечера.

II

Анна Георгиевна, хотя и опаздывала к своей старой приятельнице, все-таки зашла в «Елисеевский», купила килограмм отличных «микояновских» сосисок и теперь была спокойна. И на завтрак их можно подать. Просто отварить или пожарить в остром соусе – с луком, с томатами, с барбарисом. Или запечь в тесте… Да и для солянки они незаменимы. А потом все-таки «микояновские» есть «микояновские»! Вот и получается, что не зря она тащилась через всю Москву на Сокол, на такую окраину. Кроме двух только что отстроенных генеральских многоэтажных красавцев (говорят, сюда буквально насильно вселяли старых маршалов – такой приказ заселить новый район отдал сам Иосиф Виссарионович), и смотреть было не на что – бараки, старые дачки, сарайчики… Но снабжался этот район отлично. Старая ее приятельница – еще по Шанхаю – Мария Ивановна Романова купила с недавно умершим мужем, старым, еще земским врачом, одну из первых кооперативных квартир на Первой Песчаной и не могла нахвалиться. Миниатюрная, светловолосая, всегда в отличных английских, светло-габардиновых, строгих костюмах, в прелестных кофточках… И обязательно брошка – не «камея», но всегда отличная старина. Вкус! Подлинный редкий камень. Мария Ивановна навсегда впитала в себя и манеры, и, кажется, даже мысли Шанхайского – именно английского сеттльмента, – где она с Анной Георгиевной и познакомилась.

Раньше они обе назывались «пишбарышнями». Но довольно быстро стали делопроизводителями, без которых не могла обойтись ни одна самая серьезная фирма. А в конце концов большинство из их товарок – этих юных, очаровательных, железных созданий – повыскакивали замуж за своих шефов и разъехались по всему белому свету. Нарожали своим английским, немецким, французским, австралийским и даже японским мужьям по полдесятка крепких, краснощеких, смотрящих исподлобья детей, которые совершенно сражали отцов своей не по возрасту взрослостью и неожиданной, недюжинной силой. Они все рано начали учиться, где только можно, – в колледжах, технических училищах и, конечно, все, играючи, прошли студенческие тернии самых знаменитых университетов. И как правило, все помогали своим еще крепким русским матерям, ибо случайные, франтоватые, как бабочки, их разноплеменные мужья к этому времени или разорились… или имели слабое здоровье… Или просто сбежали – в один прекрасный момент!

Матери гордились своими сыновьями, и, пока была возможность, бывшие пишбарышни бурно переписывались и всё-всё – не таились! – знали друг о друге. А в трудную минуту – через «Торгсин» – и Мария Ивановна, и Анна Георгиевна нет-нет да получали (очень кстати!) сотню-другую «бонов». Порой даже и такой страны они не знали. Сыновья и дочери их бывших подруг – теперь уже серьезные инженеры, нефтяники, архитекторы, газовщики и специалисты по ирригации – зарабатывали свои первые, самые радостные, но и самые тяжелые миллионы в третьих, пятых странах. В колониях какой-нибудь Португалии или Бельгии. Открывали Макао, Сингапур, Австралию. В Южной Африке тогда еще не было того, что стало называться «апартеидом», а была солидная голландско-английская страна, и их деньги особо ценились в наших валютных кассах.

Их «девочки» – еще до войны, до 37-го года, до «железного занавеса» – мало чем могли похвастаться. Они вернулись в Россию с огромными планами. У обеих было море энергии, дворянская красота, воспитание, знание языков… То неповторимое и несгибаемое изящество русских женщин, которые недаром без особого труда положили к своим ногам Пикассо и Дали, Арагона и Ромена Роллана и многих гораздо более богатых, но менее знаменитых зарубежных набобов.

В России они прижились тогда очень кстати.

Герои гражданской, «старые коммунисты» (а физически в общем-то молодые комиссары, пророки революции – огромный генералитет, – не говоря уж о МИДе, ОГПУ и хозяевах других, гораздо менее знаменитых ведомств), чуть ли не в плановом порядке меняли жен.

Бывшие подруги-пулеметчицы – коллеги по партячейкам, грозные, мужеподобные, идейно подкованные, рубящие сплеча свое мнение по любому вопросу, – оказались, так сказать, не ко времени. Их время прошло. Мужчина-партиец потянулся к нежности, к красоте, к дворянскому изяществу и любовному трепету, а не к диспутам и откровенным – на ячейке! – выяснениям интимных отношений. Хотя бы наедине, когда полусвет и мгла.

И никакие постановления об опасности морального разложения мужиков-коммунистов не помогали, лишь только затормозили, да и то лишь на год-два, массовую смену подруг жизни. Самого становления настоящей семьи… Обычной семьи – самой жизни!

Да! Она, жизнь, требовала реабилитации дворянских гнезд – пусть без имений и родовых дворцов, даже если во главе такого гнезда теперь стояли железный нарком или красный директор… Или даже неподкупный – со стальными глазами – каменный чекист.

Анне Георгиевне и Марии Ивановне перед своими подругами похвастаться было особенно нечем. Лялечка, единственная романовская девочка, была кудрява, волоока. Весела нравом и, казалось, ни к чему не была способна. Но тут грянула война. Недаром говорится: «Кому война, а кому мать родна». Оказалась (каким уж там образом?) на фронте, в авиационном полку. Где в нее влюбился знаменитый летчик, Герой Советского Союза, командир дивизии. Сильно пьющий, шалый и буйный во хмелю. Но человек, несомненно, решительный. Недаром, побывав в лагере, как многие военные того времени, добился, чтобы его вернули на фронт. Он решился взять в свою дивизию французских летчиков, пил и геройствовал в лучших традициях интернациональной дружбы… Стал известен на весь белый свет и в конце концов отхватил себе кралю, подозрительных кровей и родителей, да еще в паспорте у которой стояло место рождения – Шанхай. Ну, Шанхай местные писари быстро перевели на Шатуру. (А «особист» – что уже подготовил бумагу на сию, позорящую генерала Макарова историю, и это – помимо французов, неуставных отношений и пр. – неожиданно скончался.) Как сказал сам генерал Макаров, «дал дуба» – очевидно, приняв слишком много на грудь после яростного боя в небе над Прохоровкой. Именно там дивизии была объявлена первая благодарность Верховного главнокомандующего.

Может быть, от этих – хоть и счастливо окончившихся – волнений… Или от полевых условий Ляля справедливо посчитала, что одинокий пьющий генерал – да еще такой, как Васька Макаров, – товар скоропортящийся… Она имела в виду не по чину разбухшую женскую часть дивизии. Той или иной, допустим, связистке принародно, со всей силы – ладно, громко, весело – любил хлопнуть по заднице тяжелой своей шахтерской ладошкой герой-генерал. Но когда его примеру попробовал последовать подполковник-француз – да еще виконт, и Герой, и красавец – то был поставлен во фрунт и получил такого экзотического нагоняя, что не только сам француз, но и девушки из медсанбата и прочих «фин-хоз-прач-частей» не смогли понять и половины выражений и словосочетаний, родиной которых могли быть только тюрьма да шахта. Ну еще и природный талант, конечно…

Через год-другой Васька Макаров уже окончил Монинскую Высшую авиашколу, там же заимел отличную четырехкомнатную квартиру.

Он пытался тут же поступить в Академию Генштаба, но боевого генерала предательски срезали на экзаменах – конечно, технических… По политике Макаров выказал отличные, современные, в духе последних высказываний Иосифа Сталина, знания.

Поменяв квартиру на Москву, семья ненадолго отбыла на Камчатку, где генерал командовал военно-воздушным округом. Там и родился мальчик, здоровый, как бычок. Но уж такой некрасивый – с низким лбом, ломаным носом, с заплывшими, бесцветными глазками – ну точная копия своего отца. Папаша, конечно, всегда напоминал молодого Собакевича, но юная, кукольная, в меру глуповатенькая Лялечка видела в нем что-то другое.

Макаров пять лет мучил весь округ учебой, внезапными проверками, неожиданными тревогами… Не выдерживали люди, но не выдержала и печень боевого генерала. Пришлось с диагнозом «хронический цирроз» выйти в отставку и вернуться в Москву, где хорошая, но только двухкомнатная квартира не могла вместить всех. Притом еще и довольно частые странные выходки Ванечки-сына. Профессора-психиатры сказали, что это скорее возрастное… Но одновременно показатель того, что из ребенка может вырасти или идиот… или гений. Правда, с агрессивными наклонностями. А пока Ванечка смертным боем бил бабушку. Поджигал ей по ночам сложно уложенные – с бумагой и воском – волосы… Выливал на еще стройные, малюсенькие ножки кипяток, был абсолютно индифферентен ко всем родительским наказаниям и даже к генеральскому ремню.

Наконец, наступил момент, когда муж бабушки – деликатный Михаил Михайлович, прекрасный диагност, еще земский врач, – как-то нелепо, как молодой петух, вскидывая голову, на пресловутом «семейном совете» потребовал избавить его жену от садистских издевательств внука. Сказал, что он сам врач! Он понимает, что это не кончится за несколько месяцев… И что родители, если не потакают сыну, то им – в отличие от него! – наплевать на добрейшую, муху никогда не обидевшую Марию Ивановну. И что он, Михаил Михайлович Романов, как заслуженный врач РСФСР и кандидат медицинских наук, тоже имеет некоторые права на эту площадь. Что он тоже прописан здесь с дражайшей Марией Ивановной, но, конечно, не претендует…