Размышления о жизни и счастье - Юрий Зверев

Бр-р-р… Страшно подумать! Всю жизнь я благодарен вам, дорогая Лидия Трофимовна, что не дотянули меня до медали.

Привет милой сердцу Перми, нашим общим знакомым и вашим родным. Я горжусь, что у меня есть учительница, приобщившая меня к литературе и сделавшая мою жизнь счастливой. Правда, этому способствовала моя замечательная жена, которая шлёт вам свои поздравления и тихую благодарность. Здоровья вам и счастья!

Ваш Ю.Зверев.

2 июля 1992 г.

Создавая острые ситуации для своего героя, писатель должен помнить, что подобное может произойти и с любым смертным, что реальная жизнь всегда драматична. А это значит, что для каждого человека надо отыскивать такую сферу, в которой он потенциально беспределен. Человек редко похож на то, что мы способны в нём видеть, ибо несёт в себе перспективу общечеловеческого бессмертия.

Из письма С.К.

20 сентября 1987 г.

Окно

В детстве у меня была тайная страсть. Я часами смотрел на калейдоскоп намерзших на стекле снежинок, и в мозгу возникали живые картинки. Персонажи из библиотеки «Жизнь замечательных людей» тоже оживали: то я был Руалом Амундсеном, то Васко да Гамой, то Пастером, то страдал, сжигаемый на костре, как Джорждано Бруно, мучился угрызениями Галилео Галилея. Проходил путь Линкольна и Спартака, освобождая рабов. Плакал, сочувствуя судьбе дяди Тома, и совершал радостное путешествие с Дарвиным на корабле «Бигль». Став маленьким, как Гулливер, я проникал вглубь человека. Многокрасочный альбом по анатомии моей матери-врача помогал мне ориентироваться в сложнейшем храме человеческого тела.

Я не знал, кем я хочу быть: журналистом или врачом, искусствоведом или переплетчиком книг. Лет в пятнадцать я дал себе слово никогда не врать. Это роковое решение не раз доводило меня до нервного стресса из-за легкомыслия взрослых, привыкших всегда врать по пустякам, не придавая этому никакого значения.

Именно в этот период я почувствовал вздорность, условность и фальшь человеческих взаимоотношений, в основном построенных на лжи и умолчании.

Я готовился к своему взрослому будущему, оно постоянно занимало мое воображение. В моем мальчишеском кино будущее виделось ярким, грозным и значительным. В реальной жизни, став настоящим, оно превратилось в пошлую карикатуру.

Сейчас я стою у окна, и мой нос расплющен о стекло. С другой стороны стекла, расплющив свой носик, выглядывает маленький человечек. Его зовут Юрка. Юрка с сожалением смотрит на Юрия, а Юрий на мальчишку — с уважением и грустью. Все, что он может сказать Юрке, это: «Поверь мне, я остался таким же, каким был. Я люблю все то же, что и ты: те же книги, тех же героев. Но жизнь, как оказалось, не соответствует нашему юношескому представлению о ней. В ней, нет места героическому. Я не изменил тебе, Юрка, хотя во мне ты можешь не узнать себя. Я и сам, когда смотрю в зеркало, не узнаю себя. И дело не в том, что моя шея высохла и стала короче. Самое худшее, что я поглупел, поглупел до неузнаваемости, и это наложило печать на мое лицо.

Да, ты, мальчик, был гораздо умнее меня. Что такое наш взрослый опыт? Это целенаправленное поглупение, это измена реальности, когда несущественное, неинтересное, но нужное для того, чтобы выжить в стаде таких же, как ты, взрослых кретинов, знание заслоняет мудрость юности, которая нам, взрослым придуркам, кажется наивной и смешной.

Поверь мне, я делаю все, чтобы не превратиться в скучного, взрослого, „умного“ дядю. Я бежал от повседневности, я бежал от взрослой осторожности через дом, школу, службу в армии, через тоскливую однообразную работу, через города и страны. Я бегу и сейчас, бегу к себе, то есть к тебе, Юрка. Но кухня жизни, которая дышит своими наставлениями, еще не догнала, но огрубила, опростила меня. Видишь, какая надета на меня морда? В наше с тобою кино врывается хамство. Давай посмотрим его с двух сторон одного окна. Пусть одновременно две пленки крутит полупьяный механик — время, и не важно, что многое не всем будет понятно и интересно, а кому-то покажется плоско и пошло. Мы же с тобой, Юрка и Юрий, разберемся, что к чему в этом, только нашем, фильме».

Эти искренние размышления не мои. Давно можно вообще ничего не писать, о жизни умными людьми сказано до нас все.

Эти мысли принадлежат талантливейшему нашему современнику, скульптору и философу, Эрнсту Неизвестному. Но они настолько отражают мое мироощущение, мои отношения с тем юношей, который с горящими глазами бегал в библиотеку и на симфонические концерты, что я позволил себе заменить имена.

Все, действительно, так: Юрка был умнее, романтичнее и честнее меня. Но понял я это только под старость. Понял и потянулся к нему. И он ответил мне тем, что стал раскрывать себя. Он показал мне мальчишку, которого я прежде не знал, всколыхнул мою память, напоил из чистого родника юности.

Теперь я знаю: все лучшее во мне от него, все плохое — от взрослой жизни. Он да еще жена каждодневно помогают мне окончательно не потонуть в болоте пошлости и глупости. Я встречал немало людей, потерявших в жизненной гонке собственную юность. Они живут, как слепые котята, им нечего сказать детям и внукам. Они вечно суетятся в сиюминутном и поэтому влетают в неожиданные тупики, из которых не видят выхода. И тогда раздается скрежет зубовный, брызжут слезы, и на головы окружающих обрушиваются обвинения.

Будем же верны романтическим идеалам юности. Право же, в них больше чести и честности, чем во всей нашей последующей жизни.

7 октября 1994 г.

Что такое любовь?

Слово «любовь» в нашем доме не произносилось. Долгое время я даже считал его стыдным, нехорошим, как и слова «водка» и «пиво». Мама особой сентиментальностью не отличалась, а к любви относилась вообще без всякого почтения. Должно быть, работа наложила на нее свою печать. Она была врачом и в больнице помогала женщинам избавляться от последствий этой самой любви.

Но я с детства много читал, а это слово встречалось в книгах на каждом шагу. Оно как-то по-особому будоражило воображение.

Вообще, такие понятия, как «доброта», «дружба», «сердечность», недостаточно только знать, их надо чувствовать. Слово «дружба», например, я чувствовал всем существом. С детского сада мы были «не разлей вода» с мальчишкой по имени Глеб. Если мы не виделись хотя бы день, я начинал тосковать.

Мы жили рядом, но учились в разных школах. После занятий, забыв об уроках, я мчался к нему. Если его мамы не было дома, мы с увлечением мастерили воздушных змеев, рогатки или сооружали самокат. Вместе нам всегда было интересно.

Разговаривать о любви нам не приходило в голову. Мы учились в мужских школах, девочек рядом не видели, а потому долгое время они нас вообще не интересовали.

Однако мы росли, природа брала своё. У одного «ломался» голос, другой вдруг замечал нежные волоски в самом неожиданном месте. В то время мне и приснился удивительный сон, который я запомнил на всю жизнь.

Случилось это, как я понимаю, под утро. Были каникулы, стояла теплая летняя ночь. Я спал у открытого окна. Ночная прохлада и неясные шумы города успокаивали мою разгоряченную дневными играми голову. Набегавшись за день, ночью я спал, как убитый, но первые солнечные лучи, касаясь лица, видимо, будоражили нервы. В одно такое утро я и увидел этот сон.

Мне снилось, что я лежу на теплой земле. Надо мной качаются колосья спелой ржи, сквозь которые проглядывает голубое небо. Мне необыкновенно хорошо. Я чувствую, что тело мое совсем легкое, невесомое, готовое подняться над рожью и улететь в синеву. Я вижу, как колосья раздвигаются и на голубом фоне появляются два розовых облака. Это даже не облака, это два сгустка розового тумана, сквозь которые пробиваются солнечные лучи. По краям туман клубится, и розовые нити тянутся из одного сгустка к другому. И сам я, действительно, отрываюсь от земли и плыву к розовым клубам тумана, которые медленно сближаются. Я почему-то знаю, что когда они сольются, произойдет нечто необыкновенно прекрасное. Два облака приближаются друг к другу, я плыву к ним, и во мне нарастает ожидание чуда. Внизу качаются золотые волны, с неба льется теплый поток света, и скоро я сольюсь с этим розовым туманом, таящим в себе недоступную мне тайну.

И вот розовые облака сливаются воедино, окутывают меня, тело растворяется в их сияющем тумане; душа замирает, и я чувствую ни с чем не сравнимое наслаждение.

Оно выше всех радостей, которые я знал до сих пор: слаще американского сгущенного молока, радостнее победы в драке, приятнее неожиданно полученной пятерки и даже выше счастья свободы, которую испытываешь, валяясь с приятелем на горячем песке у Камы. Это наслаждение — пик моей тринадцатилетней жизни, выше которого уже не может быть ничего на свете.