Миссия Балашева и Лев Толстой - Илья Бендерский

Второй член оппозиции Мюрат — Даву сервируется Толстым по тому же принципу, что и первый, но здесь все получило свою предельную выраженность. Те же голоса звучат в строках, посвященных Даву, что звучали, когда разговор шел о Мюрате, но теперь они выступают с максимальной динамикой.

Толстой сразу же захватывает читателя резким сравнением: «Даву был Аракчеев…» Эта резкость призвана подкрепить основной толстовский код — код открытия (оно, как почти всегда у Толстого, одновременно в равной степени и художественное, и историософское, и историческое, и моральное). Прием огрубления формы, намеренное «презрение» ею придает тексту почти юридическую доказательность (для этого же, например, повторяются «механизм» и два «организма» в одном предложении).

Другим кодом, участвующим в конструировании исторического, становится голос образованной публики. Толстой непрерывно цитирует ходкие в современном ему «свете» «общие места» — топосы. С Мюратом это была фраза-анекдот, сказанная Наполеоном в Данциге, теперь это «систематизированный казус», «псевдообычай»: Аракчеев лично выдергивает усы гренадерам (Даже род войск максимально ориентирован на узнаваемый стереотип мужика-солдата: усы именно гренадерские, не гусарские — чуть более изящный образ, не артиллерийские — менее узнаваемый образ).

Упоминанием Аракчеева Толстой придает «объективность» своему историческому анализу. Голос романного исследования как бы не знает «ваших» и «наших». Повествование обретает нужную на данной стадии исторических обобщений отвлеченность. Помимо прочего, с этой позиции Толстой (как бы походя) тонко пародирует и легенду об Александре (с его рыцарски-благородным и нежным характером). И все же фоном всей зарисовки остается «портрет Даву». Этот код «романного знакомства» с персонажем (код, намеренно инверсированный «грубостью» формы), созданный запросом самого читателя, задает формальные рамки всему отрывку.

Очевидно, что Толстой создает остраненный портрет Даву. Во-первых, остранена сама историческая фигура маршала. Работа Толстого с легендой об аскетическом «железном» маршале Наполеона привела Даву на бочонок в грязный сарай поверять счета и констатировала болезненность мотивации к подобному труду. Во-вторых, пародирован социальный тип прагматичных и усердных государственных мужей. Социальный образ, созданный Толстым здесь в двух абзацах, пожалуй, сравним по художественной силе с образом Алексея Александровича Каренина: как и в случае с Карениным, остранение социального типа ведет к остранению системы ценностей, представленных этим типом. Здесь разоблачаются протестантские ценности труда, аскезы, сплетенные с государственными (общественными) интересами.

Сказанное может быть справедливо и по отношению к Мюрату (кстати, упоминание его имени в конце приведенного отрывка подчеркивает и закрывает антитезу Даву — Мюрат). Ясно, что в Мюрате пародируются архаичные ценности королей-рыцарей. Но там эта тема слаба, так как история (насмешливыми глазами современников, писателей, мемуаристов и, уж в последнюю очередь, историков) сама остранила королевские доблести Мюрата. Так что толстовский Мюрат явился хоть оригинальным, но все же лишь вариантом вполне определенного (и законного) топоса. Гений Толстого диалогичен, поэтому напрямую зависит от «сопротивления», которое оказывает ему материал. В легенде о «железном» маршале и связанных с ней вполне актуальных ценностных стереотипах Толстой такой материал обнаружил.

Шкловский отмечает, что «обстановка Даву сделана еще суровей, чем в источниках» («источники» у Шкловского — это исторические сочинения Михайловского-Данилевского, Богдановича и Тьера). Суровая обстановка Даву анонсирует неприятное развитие событий для Балашева: Даву отобрал письмо, прямо указав парламентеру на его подчиненное положение во французском лагере, и оставил его при своей квартире на неопределенное время (тем самым прервав миссию Балашева). Собственно, с этого момента начинаются испытания для Балашева: при взаимодействии с французской стороной (Даву, Наполеон) ему непрерывно будут указывать на его бессилие. Эта тема бессилия Балашева задана самим характером его миссии и, кстати, была предсказана Александром[14]. На теме бессилия Балашева фокусирует повествование Толстой. Даву в принципе не скрывал своей позиции и прямо говорил Балашеву: «Я очень желаю, чтобы битва произошла как можно скорее, и тогда можно будет начать переговоры»[15].

В этих словах маршала закодирован важный мотив наполеоновского вторжения: классическое для наполеоновских солдат и офицеров представление о ритуале войны («марш-битва-мир»). Этот код фиксируется как одна из ключевых особенностей наполеоновского дискурса, особенность, которая сыграет с наполеоновской армией злую шутку в русскую кампанию. Именно этому коду русское сознание, от царя до простого солдата, противопоставит свое чувство войны 1812 года как борьбы священной, отечественной, непримиримой. Балашев должен был донести это чувство до Наполеона (Александр напрямую ему это поручил[16]).

Унижение Балашева стало в структуре романа хронологически первым актом насилия французской стороны в войне. Шкловский отметил контрастную перекличку унижения Балашева в начале войны с триумфом над захватчиком в ее завершении. Мотив развертывания войны из интриги, игнорирующей протянутую (пусть и формально) Александром руку, прочувствовал Толстой. Собственно, Даву становится первым реальным проявлением механизма насилия войны 1812 года в романе: конечно, ни парадный Мюрат, ни парадные, тонущие в реке, поляки таковыми не являются. До встречи с Даву читатель имел дело лишь с внешними атрибутами военных действий. Только «железный» маршал воочию воплощает в себе гнусное дело присвоения войной мирной действительности. Прекрасное утро, хорошее настроение, сама миротворческая миссия (все — суть законные явления жизни человека и страны) — все это «съедается» в квартире маршала. Даву первый накладывает на представителя России грубую волю сильного.

Даву уже жил войной и видел в миссии Балашева только неуверенность русских в своем военном положении и их желание обмануть[17], искусственно (по военной логике) задержать движение французов. Именно так видели это дело в наполеоновской ставке. Сам Наполеон так хотел рассматривать прибытие Балашева и, узнав о нем, дал прямое указание Даву задержать русского парламентера: Балашев был задержан в квартире маршала на несколько дней (даже когда Даву отбыл вперед вместе со своими наступающими войсками) и был переправлен в Вильно 18 июня, то есть через два дня после вступления туда французов.

Мы подошли к центральному моменту миссии Балашева — к его встрече с Наполеоном. С 18 на 19 июня Балашев ночевал на квартире маршала Бертье (начальник штаба Великой армии), остался доволен приемом, хотя самого маршала не видел. 19 июня у Балашева с Наполеоном состоялось два разговора. Первый — в кабинете, второй — за обедом. Содержание этих разговоров хорошо известно, часто приводится в историографии и цитируется по историческим сочинениям в романе. При всем скепсисе к записке Балашева специалистами обычно признается, что «можно все-таки принять на веру почти все, что Балашев приписывает в этой беседе самому Наполеону, потому что это вполне согласуется с аналогичными, вполне достоверными высказываниями Наполеона в другое время и в беседах с другими лицами»[18]. Действительно, речи Наполеона очень ярко иллюстрируют то настроение, с которым император французов начал войну с Россией.

Толстой, работая над эпизодом, решал две задачи. Первая была аналогична той, которую он решал в эпизодах с Мюратом и Даву: романная конкретизация заданной источниками структуры, призванная подать и проанализировать ключевой образ сцены (будь то Мюрат, Даву, Наполеон) и связанную с ним смысловую систему. Толстой работал, последовательно остраняя «королевское», «деловое», и теперь предстояло остранить «великое» (императорское).

Второй задачей было объяснить ситуацию Балашева. В связи с миссией Балашева хорошо известны (пожалуй, больше, чем сама миссия) два анекдота из разговоров Наполеона с Балашевым: про Карла XII, который «шел через Полтаву», и про набожность в России и в Испании. За этими анекдотами обычно забывается (например, у того же Тарле), что Балашев не выполнил важнейшего пункта своей миссии: он не произнес во всей принципиальной точности тех слов, которые просил передать его государь («докуда хоть один вооруженный француз будет в России…»). Совершенно очевидно, что, в сущности, это единственное, что должен был сделать Балашев, потому что все остальное было сказано в письме. Необходимо было перекодировать политическую фразу письма («пусть французы уйдут за Неман») в ключевой принцип той священной войны, которую будет вести Александр. Этого Балашев сделать не смог, и Толстой дает свой анализ случившегося.