Юродивый Христа ради. Юродивые, блаженные и праведники в русской классике - Светлана Сергеевна Лыжина

оба они, вершковою мерою, составляют полную пару танцовщиков среднего роста.

– Ах, посмотрите, посмотрите на эти желто-серые глазки: как приманчиво они вертятся под белыми ресницами! Бедняжки, и им кажется, что могут кому-нибудь понравиться!

– И как видно, они не ошиблись. Видите ли, как этот длинноногий немчик, кавалер той дамы, около нее увивается. Браво! он говорит ей нежности; это видно по немецко-патетическому выражению глаз его и лица.

– Полюбуйтесь Жар-птицею: пунцовые цветы на голове, пунцовое платье, пунцовый румянец на щеках и почти пунцовые волосы! Вот ей-то, par excellence[1], пристал русский эпитет: красная девица.

– А поджаристому ее кавалеру – горе-богатырь. Право, ему вальс кажется похоронным маршем; так он наморщился и такую плаксивую сделал из себя маску.

Слушая и делая также замечания, Мельский заметил, что Софья, иногда со смехом от его шуток, иногда с весьма важным видом, оглядывалась назад. Там стоял, в нескольких шагах от них, артиллерийский офицер, держал палец у рта, как будто бы грыз себе ногти, и сурово посматривал то на Мельского, то на Софью. Всему бывает конец; и котильон, иногда продолжающийся до утра, особливо в провинциях, на этот раз кончился довольно скоро. Софья скрылась от глаз Мельского, а он, желая подышать свежим воздухом, пошел к стеклянным дверям, ведущим в сад. Там артиллерийский офицер, как видно было, выжидавший его, заступил ему дорогу.

– Позвольте, – сказал Мельский весьма учтиво.

– Позвольте наперед узнать от вас, милостивый государь, что говорила вам и чему смеялась ваша дама?

– Вот хорошо! – отвечал Мельский, не вышедши еще из терпения. – Разве эта дама поручена в ваш надзор? Да если б и так, то надеюсь, что вы столько знаете законы рыцарские…

– Милостивый государь! – запальчиво перервал артиллерист. – Я требую от вас не пустословия, а дела…

– А я требую от вас, сударь, – подхватил Мельский таким же тоном, – сказать мне, где вы взяли право меня допрашивать?!

– Я покажу это право в свое время.

– А я покажу, как умею отделывать навязчивых допросчиков.

– Дерзкий!..

И слово за слово, шум сделался сильнее и сильнее; около двух офицеров стеснился кружок любопытных: все расспрашивали, от чего начался спор. Но ни Мельский, ни артиллерист не могли и не хотели открыть коренной причины ссоры.

Как и всегда, и в этом случае нашлись услужливые примирители и ревностные поджигатели той и другой стороны. Сослуживцы Мельского твердили, что для чести их мундира это дело должно кончиться дуэлью, и дуэлью смертною; защитники артиллерийского офицера говорили то же. Оба противника сами того искали и хотели. Тут же, вышед в сад, назначили секундантов и свидетелей, место поединка – в роще, на второй версте от города; оружие – пистолет, до смертельной или очень тяжелой раны; и время – на другой день, в семь часов утра.

Не было больше путей к примирению; не было способа объясниться и виноватому извиниться перед правым: все было условлено и положено. К счастию, женщины узнали только, что был спор, а как, за что и чем должен кончиться, о том из предосторожности им не сказали.

Оба противника с их секундантами и свидетелями тотчас уехали с бала. Софья искала глазами Мельского и, не находя его, дивилась его раннему отъезду: она и не подозревала, что была хотя и не вовсе невинною, но неумышленною причиною того, что он должен был выставить грудь против пули.

Приехав домой, Мельский сел перед письменным своим столом и не думал уже ложиться в постелю. Он призвал своего слугу, велел подать пистолеты, сам их осматривал, выбирал и примерял пули, готовил заряды. Но природа брала свое: дело, так сказать, валилось у него из рук, пули падали на пол, а порох сыпался мимо патронов. Крайняя его рассеянность или, справедливее, отсутствие всякой посторонней мысли, кроме предстоящего поединка, была бы заметна и не для таких пытливых глаз, какие были у Игнатья, слуги его.

С первого взгляда, по приезде барина, Игнатий заметил уже перемену в лице его; отрывистые приказания, поминутно повторяемые и отменяемые, изменившийся голос, требование пистолетов и зарядов – все это помогало ловкому слуге разгадать страшную истину. Он не смел спросить о том своего барина; но, привыкши с малолетства быть при нем и, несмотря на небольшие свои проказы, будучи к нему искренно привержен, он вышел в переднюю и заплакал горькими слезами.

В это время послышался сильный стук у наружной двери. Игнатий вздрогнул, холод рассыпался по всем его членам; однако ж он вышел и отпер дверь, чтоб узнать, кто стучался: это был юродивый.

– Василь говорил тебе ровно за неделю: «Будешь плакать!» – и должен плакать. Добрый, добрый господин! Дает полною горстью и никогда не считает.

С сими словами пошел он прямо в комнату Мельского. Игнатий не имел духа остановить его.

Мельский все еще сидел за письменным столом как бы в окаменении, устремя неподвижные глаза свои на стол, на котором лежала перед ним белая бумага. В лице ни кровинки; дыхание с каким-то напряжением вырывалось из груди; изредка только легкий судорожный трепет пробегал по его членам, и тогда тонкая краска вдруг вспыхивала на щеках его и вдруг погасала.

– Это ты? – сказал он, обернувшись, Василю, который вошел и стал против него. – Что скажешь?

Василь только покачивал тихо головою и не говорил ни слова.

– На, поделись с бедной братией и помолитесь за… за меня! – промолвил Мельский, схватя свой бумажник и вынув из него сторублевую ассигнацию, которую подал юродивому.

– Поздно! – отвечал Василь, как бы удерживая вздох. – Однако ж Василь возьмет, Василь оделит братию… Пусть так! – продолжал он после некоторого молчания и с расстановками. – Была не была!.. От нее не уйдешь… рано, поздно – все равно… была не была!

Мельский смотрел на него в недоумении: было ли то приправленное по-своему утешение со стороны юродивого или другая какая мысль вертелась в расстроенной голове его – Мельский не мог отгадать.

– Бог же с тобою! – сказал он юродивому по некотором молчании, показывая глазами на дверь.

– Бог и с тобою! – отвечал Василь. – Да, Бог с тобою! – повторил он выразительным, растроганным голосом, который не отзывался уже грубостью и отсутствием ума, как обыкновенная речь юродивого. Он обернулся, пошел к дверям, подняв руки к небу, и при выходе сказал только, как бы на что решившись: – Ну!

Появление его рассеяло раздумье Мельского; по уходе юродивого он принялся писать; потом позвонил, и Игнатий с заплаканными глазами явился на зов своего барина.

– О чем ты плакал? – спросил его Мельский.

– Да как, сударь!.. Что с вами… что со мною будет!.. –