Русская армия в войне 1904-1905 гг.: историко-антропологическое исследование влияния взаимоотношений военнослужащих на ход боевых действий - Андрей Гущин

Нельзя рассматривать военные дневники периода Русско-японской войны 1904-1905 гг. как классические дворянские дневники XVIII и XIX вв., отталкиваясь в своих наблюдениях от наличия посуточных записей. Военный человек в силу специфики своей профессиональной деятельности зачастую почти всегда был не в состоянии вести ежедневные записи во время похода, боевых действий. Поэтому после окончания длительного боя либо по прибытии на бивак (если часть была на трудном марше) составитель дневника, как правило, был вынужден «припоминать» прошедшие события, что, строго говоря, позволяет отнести их к группе воспоминаний. В то же время опубликованный дневник готовился к печати, а значит, у автора, как правило, была возможность внести определенные корректировки, добавить в свой дневник сведения, полученные постфактум. В таких случаях для исследователя должны стать сигнальными маркерами словосочетания и языковые конструкции следующего характера: «Впоследствии мне удалось узнать…»{74}или «Впоследствии, занимая позиции на Плоской горе…»{75} — так в дневниковой записи от 16 сентября капитан М.И. Лилье рассказывал, значительно опережая время самой суточной записи, о дальнейшей судьбе и гибели одного из ефрейторов 4-й роты 27-го Восточно-Сибирского стрелкового полка. С другой стороны, нередко мемуары публиковались с интригующими названиями «дневник»{76} в заголовке, но при этом не содержали посуточных записей, информация выстраивалась ретроспективно, и в целом такое название не отражало видовой принадлежности, ибо относить подобные «дневники» следует к классическим воспоминаниям. Если мемуаристика войн и военных конфликтов XVIII и XIX вв. позволяла четко установить границы публицистики{77}, очерков и собственно воспоминаний{78}, то мемуарное наследие Русско-японской войны четкой классификации подвергнуть очень сложно. Такого типа публицистика, которую рассматривал А.Г. Тартаковский как собственно «вышедшую из армии, т. е. армейскую публицистику»{79}, выходившую в формате так называемых «летучих изданий», выпускаемых Главной квартирой действующей армии[5], в Русско-японскую войну практически не встречается. Попытки формальной оценки и, как следствие, разбивка по видовой принадлежности, на наш взгляд, не будут продуктивными для исследователя. Все дело в том, что литераторы, писавшие на актуальные темы, каковой и являлась в начале XX в. Русско-японская война, облекали свои художественные произведения, не основанные на индивидуальном опыте, в форму воспоминаний для придания им большего авторитета в глазах потенциальных реципиентов. В свою очередь, многие участники боевых действий с Японией избирали публицистику (в данном случае термин «публицистика» следует трактовать широко как жанр. — А. Г.) как наиболее подходящий литературный жанр для публикации своих воспоминаний{80}. Скромно озаглавленные очерками или рассказами{81}, произведения мемуаристов после знакомства с ними открывают реконструкцию событий авторами на основании черновых повседневных записей и являются очень подробными воспоминаниями, а не просто эссеистикой, навеянной боевыми буднями{82}. Тем не менее общая для всего комплекса мемуарного наследия войны 1904-1905 гг. особенность — высокая степень публицистичности — заставляет обозначить проблему: всегда ли мы можем (должны) точно определить, что представляет собой та или иная публикация? Публицистика порой оформляется в виде воспоминаний, встречаются и публицистически изложенные мемуары. Наилучшим критерием, позволяющим с определенной степенью уверенности отнести произведение к жанру публицистики, следовало бы признать наличие в тексте ссылок на другие опубликованные труды мемуарного плана — будь то бывший сослуживец, начальник, журналист и пр. Но, с другой стороны, практически все мемуаристы позволяли себе ссылки на уже вышедшие публикации о событиях 1904-1905 гг. или упоминали о наличии таковых. Таким образом, высокая степень публицистичности мемуарного наследия серьезно осложняет попытку четко структурировать видовую принадлежность опубликованных источников личного происхождения. Но и отнесение к классической публицистике нарратива участников событий 1904-1905 гг. было бы упрощением ввиду наличия огромного массива мемуарных сведений.

По степени направленности и широте охвата аудитории читателей весь комплекс воспоминаний также можно разделить на два основных направления. К первому относятся авторы, ориентированные на профессиональных военных; второе же направление рассчитывало привлечь внимание своими публикациями всех тех, кому была небезразлична судьба Отечества; кроме того, нередко стимулом выступал и коммерческий успех издания. Для первых характерно стремление к описанию конкретных обстоятельств боев, хода боевых действий, собственного вклада в операции, для вторых — отражение и демонстрация личных переживаний на фоне боевых действий. Обе группы мемуаров объединяет один и тот же мотив мемуаротворчества — поиск виноватого и причин поражения. Причем для первого направления зачастую причины поражения приобретают персонифицированную привязку в лице бывших начальников, подчиненных, коллег и даже соединений, как-то: полк, корпус, бригада, и даже целых родов войск. Вторая группа мемуаров, подчиняясь общему требованию — поиску виноватых, не всегда предлагает читателю персонифицированного виновника. Порой даже уместно использовать термин мемуарной дуэли: так, скрестили литературные шпаги генерал А.В. Фок и капитан А.В. Шварц{83}, полковник Я.К. Цихович{84} и офицеры, бывшие у него в подчинении во время Мукденской битвы{85}.

Традиционно для написания работ по военной истории привлекаются материалы военного делопроизводства: приказы, рапорты, отчеты и донесения, а на долю военных мемуаров как «субъективного» источника отводится незначительная роль при реконструкции военных сюжетов. Я считаю, что ценность мемуаристики для военно-антропологического подхода именно в «субъективности» источников личного происхождения. При таком подходе индивидуальные, личные, очень субъективные оценки участников боевых действий становятся основным материалом для исследования, хотя такой подход вовсе не означает, что исследователю позволительно игнорировать другие виды и типы источников. Говоря о субъективности источников личного происхождения, многие источниковеды забывают о том, что и военное делопроизводство создается, как правило, постфактум (после боя) и отражает ситуацию глазами участника событий, т.е. непосредственно заинтересованного лица. С точки зрения сложившихся в советский период представлений об источниковедческой критике материалы военного судопроизводства в частности и документы вообще являются более объективными источниками по сравнению с мемуарами{86}. Мы должны четко представлять себе слабую сохранность документов на войне. Реляции, рапорты, отношения, полевые записки выполнялись на обычной бумаге, в полевых условиях ее сохранность не гарантировалась. Полковник Генерального штаба Л.М. Болхотвинов (Болховитинов) в предисловии к ведомственному отчету о сражении на р. Шахэ указывал на то, что в ходе отступления от Мукдена были потеряны все бумаги штаба бывшей Маньчжурской армии за период от начала боевых действий до позиционных боев на р. Шахэ{87}.[6] Тем не менее сотрудники военно-исторической комиссии по описанию Русско-японской войны не упоминают о недостатке материалов для реконструкции событий 1904-1905 гг. Согласно действующим на тот момент правилам, о каждом боевом столкновении в отрядах и штабах составлялись реляции, которые в копиях представлялись в штаб армии[7]. Описания боевых столкновений, заслуживавшие особого интереса, представлялись главнокомандующему. Все представляемые реляции хранились при особой описи в делах отчетного отделения{88}. Практика составления отчетов, реляций и донесений, имевшая место в рядах действующей армии, позволяет учитывать специфическую особенность такого рода исторических источников. В Отчете о деятельности отчетного отделения управления генерал-квартирмейстера 1-й Маньчжурской армии отмечается, что реляции об участии 1-й Маньчжурской армии в Мукденской битве составляли офицеры, не принимавшие участия в этой битве в составе 1-й армии{89}. Произошло это потому, что после Мукденской операции почти весь личный состав старших адъютантов и их помощников изменился, а начальник штаба армии генерал-лейтенант В.И. Харкевич и генерал-квартирмейстер генерал-майор П.И. Огановский были переведены на эти же должности в штаб главнокомандующего. Поэтому к составлению описания приступили в штабе главнокомандующего{90}. Официальный «Отчет о деятельности отчетного отделения управления генерал-квартирмейстера 1-й Маньчжурской армии» раскрывает особенности ведения так называемого «Журнала боевых действий». В этом источнике отображается информация обо всех действиях подразделения на войне. Но практика ведения журнала военных действий ставит под сомнение его ценность как источника точных сведений о численности комбатантов и хронологии боевых действий. Материалы для ведения журнала боевых действий должны были предоставляться разведывательным и операционным отделениями управления генерал-квартирмейстера. В «Отчете о деятельности отчетного отделения…» по этому поводу сказано следующее: «Вопрос о получении материалов с момента начала ведения журнала был поставлен неудовлетворительно. Никакой сводки своей работы операционное отделение не могло и не должно было делать, а следовательно, для того чтобы получить сведения, офицеру, пишущему журнал, надо было рыться в делах этого отделения и обращаться за указаниями к старшему адъютанту. Старший адъютант операционного отделения, заваленный работою в периоды операций, не всегда имел возможность помочь делу ведения журнала»{91}. Благодаря тому что личный состав управления при формировании армий прибывал постепенно, «журнал был запущен и к ведению его приступили лишь в конце ноября месяца 1904 г».{92}. Таким образом, офицерам штаба приходилось «вести журнал вперед и подгонять по архивам пропущенное»{93}. Во время Мукденской битвы журнал боевых действий не составлялся, т.к. все офицеры штаба либо участвовали в разведках, либо отправлялись на поиски пропавших частей. Для того чтобы восполнить пробелы в ведении журнала, образовавшиеся за время февральских боев, к управлению был прикомандирован выпускник академии капитан Тетруев{94}. Остается только догадываться, каким способом капитан реконструировал события. Еще одним наглядным примером, демонстрирующим очевидную специфику военных документов, является Приказание войскам 1-й Маньчжурской армии от 24 марта 1905 г. № 50. Появление этого приказания было вызвано повседневной практикой заполнения отчетных документов в полках действующей армии. В приказании отмечалось, что «сведения о некомплекте нижних чинов в частях войск армии и о числе штыков составляются крайне небрежно без проверок их в штабах дивизий и корпусов, так, например, в 282-м пех. Черноярском полку показано число штыков 1279, а некомплект 1049, всего, следовательно, в этом полку строевых должно быть по штату 2328 нижних чинов, по тем же сведениям, в 238-м пех. Бугульминском полку показано число штыков 1733, а некомплект 1713, что составит штатное число строевых нижних чинов 3446, т.е. значительно более, чем в Черноярском полку. Затем, в 9-м пехотном Сибирском Тобольском полку показано число штыков 2570, а некомплект строевых нижних чинов 1228, что составит 3798, в 10-м пех. Сибирском Омском полку в 3 Уг батальонах число штыков 2688, а некомплект строевых нижних чинов определяется 4319, более штатного числа всего Тобольского полка. В 18-м Восточно-Сибирском стрелковом полку число штыков 1887, а некомплект 466 строевых нижних чинов, что составит 2353, а в 20-м Восточно-Сибирском стрелковом полку число штыков 1496, а некомплект 557, что составит 2053, т. е. штатное число нижних чинов двух полков разнится на 300 человек»{95}. Дело в том, что кадровый пехотный полк русской армии в изучаемый нами период, согласно книге II Свода штатов военно-сухопутного ведомства от 1893 г., определяется числом в 4051 солдат{96}. Но, как видно из приказа, ни один полк не представил сведений о некомплекте достоверно. Неужели в полках не знали об утвержденных штатах пехотных полков? Скорее всего, полковые офицеры, заваленные канцелярской работой, составляли отписку «на скорую руку». По такому же принципу эти сведения проверяли в штабах дивизий и корпусов{97}. Полковой писарь 85-го пехотного Выборгского полка П.А. Яковлев в своих воспоминаниях повествовал о том, что приказы и приказания о боевых действиях писались, как правило, уже после боя, даты и точное время отдачи приказа ставились задним числом{98}. Таким образом, материалы военного делопроизводства, которые принято считать достоверными документальными свидетельствами, на самом деле являлись субъективными (составлены только выжившими участниками боя, а далеко не всеми принимавшими участие в боевых действиях), ретроспективными (составлялись после боя) историческими сочинениями. Кроме того, установленные формы подачи информации, стандартизированная лексика и «заданность» сюжета только в редких случаях позволяли проявляться индивидуальности самого составителя документа. Поэтому, несмотря на всю схожесть рапортов и сводок с мемуарами и дневниками, так называемая «официальная документация» не дает достаточного материала для реконструкции картины конфликтов в действующей армии. Первостепенное значение поэтому приобретают мемуары, дневники и переписка, которые не только позволяют сопоставить картину конфликта с информацией, отраженной в других видах источников, но и дают возможность проследить процесс конструирования картины конфликта, видимой глазами их участников и свидетелей. Для достижения максимально возможной репрезентативности выводов при написании книги мною использовались источники личного происхождения, созданные всеми категориями военнослужащих — от главнокомандующего до рядового, а также гражданских лиц — очевидцев событий.