Багровая параллель - Сергей Кольцов

[32] он схлестнулся еще в первый день войны. Мнения о них как о бойцах был крайне невысокого. Поэтому немцы и пристроили их к работе по душе. Сейчас, после Сталинграда и Курска, их в дивизию СС «Галичина» собирают.

Я взглянул на море. Этот «соловей» отпелся. Тело в спасательном жилете мерно опускается и поднимается на волнах. А от мокрой каски отражается солнечный зайчик.

Так, ладно, наше положение сейчас тоже не из лучших.

— Мичман, моториста на «шнельбот» быстро, пусть машину проверит.

— Добро, командир, — уважительно слышу в ответ.

Через мгновение он уже у люка в машину. Еще через минуту вижу его вместе с мотористом на «шнельботе».

— Саня, проверь живых на катере, — кричу Пинкевичу.

Луис, держась за гашетки ДШК, смотрит вдаль.

С шипением горит немецкий катер, огонь вырывается из всех щелей и люков.

Так, что мы имеем? Если патрульные катера в установленное время не выйдут на связь, ждите привет с воздуха. И болтающаяся на волнах цель, то есть мы, для «мессера» или «фокке-вульфа» будет как развлечение в тире.

— Командир, живем, один движок есть! — кричит Терещенко со «шнельбота».

Еще минут через десять двигатель заурчал. Терещенко был уже в рубке немецкого катера. «Шнельбот» чуть-чуть прошел вперед, его корма оказалась в пяти метрах от бака «каэмки». Стоп машина!

Еще несколько минут — и мичман крепит трос к кнехту [33] на корме.

— Держи, — он ловко бросает конец Луису.

Луис крепит «булинем» буксирный конец на носу «каэмки».

На палубе появляется Пинкевич с «вальтером» в левой руке.

— Живых нет, но есть морская карта и эскатэшка [34], — кричит он.

Отлично, это не хуже «языка»!

Все уходим, все по местам! Высаживаться для выполнения задания мы не можем.

Я сижу в кресле наводчика кормового «Эрликона», рядом лежат трупы немцев. Саня за комендора «Бофорса». Луис на «каэмке» за крупнокалиберным пулеметом. Раненый, тела рулевого и моториста — в кубрике.

Для нас сейчас главная опасность — самолеты.

Терещенко уверенно управляет немецким катером.

Слава Богу, мы успели отойти от горящего катера где-то на два кабельтова [34]. Рвануло здорово! Поднялся большой столб воды, а через мгновение на поверхности уже ничего не было. Наверное, на борту были торпеды.

Нам повезло. Мы встретили пару наших тральщиков. Они возвращались с постановки минного заграждения.

Санинструктор сделал раненому перевязку.

— Жить будет, — сказал он про пулеметчика.

И тут погода начала портиться. Ветер усилился, наша кильватерная колонна все больше и больше зарывалась носом в волны.

Когда на горизонте показался берег, был уже поздний вечер.

После швартовки, когда раненого и погибших увезла «санитарка», мы сидели на скамейке у пирса. Спало нервное напряжение, навалилась усталость. Хотелось спать и ни о чем не думать. Я закрыл глаза.

…В тяжелой полудреме я увидел родной Чкалов. Пыльное лето сорок первого года.

В самом начале войны я, как и многие сверстники, только что окончившие десятилетку, помчался в военкомат. Там нам дали от ворот поворот. Сказали, что война будет скоротечной, Красная армия обойдется без нас. Весь июль я проработал в пригородном подсобном хозяйстве.

Все взрослые ребята и мужики нашей городской окраины, бывшей казачьей станицы Форштадт, ушли в армию. Мне приходилось вставать затемно, убирать навоз в конюшне, кормить лошадей. Потом я запрягал кобылу и до темноты возил снопы с поля на ток. Жали пшеницу серпами женщины и девчонки.

Вечером я распрягал кобылу, чистил ее, задавал овса и сена.

Когда я добирался до нашего саманного домика, то мечтал только о подушке.

— Терпи, казак, атаманом будешь, — постоянно говорил мне сторож дед Игнат, напоминая, что мы, Черкасовы, потомки черкасов — запорожских казаков, переселенных Екатериной на Оренбургскую пограничную линию.

В начале августа, возвращаясь с работы, я увидел ожидавшего меня одноклассника Сережку Матвеева.

— Едем завтра к часу в горком комсомола! Там добровольцев куда-то набирать будут, я сегодня узнал.

Утром я упросил деда Игната полдня поездить за меня.

В горкоме, отстояв очередь, я оказался в кабинете секретаря. Там же, за столом, сидел военный с капитанскими «шпалами». На вид ему было лет сорок. Вместо кисти правой руки из рукава гимнастерки торчал протез. Голова острижена «ежиком», смугло-желтая кожа лица и буденновские усы. У него был тяжелый пронзительный взгляд узких глаз.

Были вопросы об образовании, про спортивные разряды. Мельком глянув на значки «Ворошиловский стрелок» и ГТО на рубашке, военный, сверившись со списком, спросил:

— Отчество у тебя как? Отца Василием звали?

Так началась моя учеба на курсах Осоавиахима [35].

А капитан Егор Иванович Подкидышев оказался сослуживцем моего отца, погибшего в Средней Азии в бою с басмачами.

Отобрал тогда Егор Иванович пятнадцать человек. В их числе был и Кайрат Туебаев. Он писал стихи и, будучи казахом, грамотнее всех нас изъяснялся по-русски.

Из пятнадцати курсантов обучение окончили только девять.

Тех, кто не соответствовал требованиям Подкидышева, отправили в военные училища.

Чему и как нас учили?

С утра до обеда шли занятия в радиоклассе. Хором осваивали напевы букв и цифр. Поначалу голова шла кругом от этих «по шести бери» и «я на горку шла». Позже стали осваивать передачу на ключе и прием на слух. Изучали международный радиокод.

После обеда и получасового отдыха за нас брался Егор Иваныч. Учил тому, чем занимался всю жизнь. А жизнь у него была еще та…

Родом он был из нагайбаков [36] станицы Подгорная. Когда завершил обучение в реальном училище, началась Первая мировая война. Несмотря на возраст, дома усидеть не смог.

Уже в пятнадцатом году вольноопределяющийся 10-го Оренбургского казачьего полка Егор Подкидышев начал службу в партизанском отряде [37] капитана Леонтьева [38].

После революции вернулся домой, где уже начиналась кровавая каша. Воевал против атамана Дутова под командой подъесаула Каширина [39]. Потом опять уехал на запад. Вместе с Кириллом Орловским ходил по польским тылам. В конце двадцатых воевал с китайцами на Дальнем Востоке. Когда в тридцатых бился с басмачами, мой отец, оказывается, был у него командиром взвода.

В тридцать втором году Иваныч вместе с Орловским на учениях под Москвой отрабатывали парашютную высадку разведгрупп.

Правда, в середине тридцатых, когда эту работу свернули, Егора Иваныча уволили из армии. Хорошо еще, что во вредительстве не обвинили. Это я узнал, служа в бригаде. Когда началась Испания, Хасан и Халхин-Гол, вспомнили и про него. Пуля японского снайпера достала его у озера Хасан.

Семьи у него не было.

Занятие проводились всегда одинаково. Мы начинали двигаться в ограниченном пространстве, сидя на корточках, стараясь не задевать друг друга. Потом то же самое, но уже на ногах. В плотной толпе учились чувствовать чужое воздействие. Учились дышать только «собачьим» дыханием. Со стороны все это очень похоже на русскую плясовую. «Играючи» нарабатывали движения ногами от таза, а руками — от груди. Минут через сорок начинали наносить и снимать телом удары, сыпавшиеся со всех сторон, причем все это в толпе.

На этом отсеялись первые два человека, которые раньше занимались боксом. Они не смогли переучиться, освоить, что здесь каждый работает за себя. Отсеянных курсантов отправили в военные училища. И моего одноклассника тоже. Мать писала, что лейтенант Сергей Матвеев сгорел в тридцатьчетверке под Прохоровкой год назад.

Потом разбивались на пары, изучали работу боевым ножом [40].

Егор Иваныч не терпел слово «финка»:

— Финка — это девка из Гельсингфорса [41], пластунский нож так звать негоже. Его уважать надо, у него такая же душа, как у человека.

У него в сапоге всегда был наградной нож мастера Силина [42].

В нынешнем финском Хельсинки, а тогда главной базе Балтийского флота, Подкидышев когда-то проходил водолазную подготовку и изучал морские мины [43].

Учебные ножи Егор Иваныч делал сам из затупленных блестящих железных полос.

— Чтобы блеска шашки или ножа не боялись.

Деревянных учебных ножей он не признавал. Уже просто руками нарабатывали «троечки» и «хлесты» [44] ребром ладони. Потом начали нарабатывать и нижний маятник [45]. Учились выполнять в ограниченном пространстве кувырки,