Казанова - Иен Келли

Одновременно Венеция при Казанове превращалась в туристический город, каким остается и по сей день, хотя и в несколько ином стиле. Она отвечала прихотливым ожиданиям волшебного очарования и культурным запросам. Это была великая эпоха карнавала, тогда — самого длительного и театрализованного в Европе. Весь город был обязан надевать маски, день и ночь, с октября по Пепельную среду, с кратким перерывом на Рождество; в начале восемнадцатого века было добавлено еще пятнадцать дней карнавала, приуроченных к празднику Вознесения. Столь экзотическая практика изумляла многих писателей. Маски создавали анонимность, требовавшуюся городу, сочетавшему высокую степень театральности с заметным отсутствием частной жизни. Ношение маски изменяет коды любого человеческого взаимодействия, жестко ограничивая обычные знаки понимания, принятия, презрения или недоверия. Нет ничего определенного, поэтому все кажется дозволенным. Строгие правила кастовой Венеции частично обходились за счет надеваемой маски. Для мальчика-подростка — а маски надевали даже дети — это означало возможности притворства на протяжении полугода, когда в общественных местах можно было быть тем, кем хотелось. И Казанова прожил всю свою жизнь в подобном духе.

Венеция Казановы в восемнадцатом веке не вела войн, как и подавляющая часть Европы. Путешествия Казановы прерывались из-за войны за австрийское наследство (1741–1748) и последующей европейской династической войны, Семилетней войны (1756–1763), которая экспортировала свои столкновения в Америку и Индию. Однако в самой Венеции восемьдесят лет царил мир, начиная с момента подписания в 1718 году мирного договора в Пассаровице и до конца республики в 1797 году. В этот период имел место последний великий расцвет венецианского карнавала, а вместе с ним и всего венецианского искусства. Во времена Казановы скульптор Антонио Канова высекал мрамор для Дорсо-доро, возвращая в Венецию чистоту и сдержанность классики перед вычурными палаццо того периода в стиле рококо. Каналетто рисовал в студии, находившейся неподалеку от места, где Казанова обсуждал театральную политику на кампо Сан-Джулиан, его полотна оставили нам незабываемый образ города, пронизанного светом, отраженным в воде. Рыжеволосый священник Антонио Вивальди направлял страсти своей натуры на создание четырехсот концертов, помимо церковной музыки и опер, и тогда же Бальдассаре Галуппи — не столь почитаемый сейчас — начал успешную международную карьеру в опере с преподавания в консерватории в Оспедале-деи-Мендиканти. Оперы Галуппи нередко создавал в сотрудничестве с другим великим драматургом эпохи (и любовником матери Казановы), Карло Гольдони. И хотя гости и жители Венеции считали, что от былой политической мощи Светлейшей республики осталась лишь тень, но ее экономика не была в состоянии упадка, как иногда пишут, и ее обитатели — от сенаторов и до гондольеров — имели много причин для радости. Гольдони, как Гварди и Лонги на холсте, а Казанова в прозе, представлял повседневность Венеции как счастливую комедию, оперу-буфф с участием ее обычных жителей с их обыденной жизнью. И это тоже было революционным — обычные горожане превращались в предмет искусства, каким они останутся и для Казановы.

В восемнадцатом веке больше нигде не могло быть более городского детства, чем в Венеции. Это был самый густонаселенный город в Европе, шумный и зловонный. Рынок работал с трех до шести утра, а гондольеры начинали свои переклички на всех углах и мостах между шестью и восемью часами. В семь часов места в кафе были заняты. Возможно, только Лондон с его прямым сообщением с Ост-Индией увлекся кофе раньше, чем Венеция. В 1720 году открылось кафе «Флориан», в 1775 году — кафе «Квадри», в нем на площади Сан-Марко пил кофе Казанова, и это были первые и самые знаменитые кофейни — места, где можно было пофилософствовать, обменяться сплетнями, пофлиртовать и стать жертвой ограбления, такими они и остаются по сию пору.

Но, как становится ясно из свидетельств многих гостей Венеции, а также от Казановы, еда и питие в городе отражали его реалии, а пестрая в этническом плане Венеция была городом-космополитом, пожалуй, даже в большей степени, чем любой другой европейский город. У П. Мольменти в книге «Частная жизнь в Венеции» читаем: «Воздух был полон странных запахов и странной речи, и гармоничный венецианский диалект преобладал только из-за его громкости… армянин в мешковатых штанах, еврей в длинном лапсердаке. Направляющийся на заседание Совета вельможа со словами “caro adio vechio” поднимает руку, почтительно приветствуя горожанина, спешащего в плаще по своим делам». В результате многочисленных этнических влияний город всегда был наполнен ароматами еды. Гетто, тогда и сейчас, было известно своими маленькими пирожными, которые поставлялись всему городу. Овощи и жаренная в кляре морская снедь готовились и продавались по берегам Канала, вендиторе — торговцы рыбой, уксусом, яйцами, маслом и хлебом курсировали со своим товаром повсюду, громко крича, маневрируя с корзинами на головах и перевозя товар на лодках.

* * *

Но что было утрачено в Венеции со времен Казановы, так это множество театров. Театр был средоточием жизненного опыта венецианцев и отражением культуры Республики. Комедийные театры имелись почти в каждом приходе, открываясь вечерами с сентября до Великого поста, а затем еще разе Пасхи и до начала лета. Перерыв был недолгим. Расти в Венеции» как рос Казанова, означало с неизбежностью быть рожденным в фестивале искусств, прямо в венецианском музыкальном театре. «К восемнадцатому веку, — писал один посетитель, — Венеция утратила дух старинного величия, и наслаждения стали единственной целью жизни… Она стала городом удовольствий… Монастыри похвалялись своими салонами» где монахини в открытых платьях и с жемчугом в волосах принимали знаки расположения от вельмож и галантных аббатов». И любой, кто мог свободно туда пройти, и сенатор и гондольер, оказывался в атмосфере театра. Коль скоро театр и театральность, сформировавшись здесь, стали частью жизни Венеции, то именно в этом ключе в первую очередь и воспринимали венецианцев в Европе. Венеция экспортировала актеров, певцов, танцоров и оперные труппы по всей Европе и даже в Америку. Мать Казановы, комедийная актриса, большую часть своей карьеры провела за пределами Венеции. То же произошло и с ее сыном. Венецианцы составлял и мир искусства Европы, они были ее популярными оперными звездами, ее любимыми художниками, пиротехниками, изготовителями масок и учителями этикета. Именно венецианцы распространили собственное карнавальное пренебрежение к рассудительности повсюду и восемнадцатый век стал их векам, как внутри Венеции, так и за ее пределами.

Невозможно переоценить во времена Казановы моду на Венецию и венецианцев. Их отношение к жизни с легкостью совпало с моралью и философией эпохи, с виду благочестивой, но допускающей празднества и пышные католические ритуалы. Гуманистической и терпимой — благодаря большому опыту. Вопрошающей и сардонической, с одобрением отмечающей, что рай на небесах не исключает стремления достичь рая земного — долгого либо непродолжительного, покуда нам будет разрешено наслаждаться им. Эта эпоха живо реагировала на реалии искусства, ее последнее поколение находило упоение во всем искусственном, пока не настал век романтизма, открывшего миру, что истина заключена в природе, а чувства важнее, чем стиль, сантименты или секс. Быть венецианцем в Европе восемнадцатого века, как Казанова, изначально означало иметь репутацию человека сомнительных моральных устоев, весьма искушенного, с гедонистическими наклонностями и склонного к показному шику, и оставалось только надеяться, что на это закроют глаза. Все эти обстоятельства оказали глубокое влияние на жизнь и карьеру Джакомо. В определенном смысле закулисье венецианского театра, где родился Казанова, было центром городской жизни той эпохи, оно задало условия жизни великого авантюриста, поскольку поместило его в театральную культуру и структуру Венеции и Европы восемнадцатого века. Казанова никогда не был актером, зато работал как драматург, музыкант и недолгое время — импресарио, и его жизнь и взгляды были сформированы театром.

* * *

Если, с одной стороны, записки Казановы можно по жанру отнести к мемуарам эпохи Просвещения, то с другой — это мемуары актера или «звезды». В восемнадцатом веке рукописные тексты предназначались для понимания или даже игры в себя, отстраняя на время Господа от вершения судеб. Фактически, все различия между собственным бытием и маскарадом были нарушены или же исчезли, и вдохновленное новой волной творческого вымысла и драм индивидуальности, возникло желание сыграть новую партию или даже множество их в течение всей жизни. Та роль, к которой Казанова обращался снова и снова, просвещенного либертена, не была до конца правдивой, но была для него уместной. Его книга имеет меньше общего с мемуарами либертена-распутника или современной эротики, куда её первоначально отнесли, она скорее относится к категории первых воспоминаний актеров, вроде лондонских Колли Сиббера, Дэнида Гэррика и Кемблов. Эти мемуары в новом стиле, родившемся 6 ту же вуайеристскую эпоху, которая дала начало современному портрету и романам, являются предтечей сегодняшних биографий «знаменитостей» и «звёзд», обращаясь к дуальности бытия и перформанса, жизни и ее изображения. Подобно тому как актер на сцене выбирает позицию, с которой он обращается к миру, Казанова предпочел смотреть на мир из спальни и отразил это на бумаге.