След черной звезды - Александра Тимонова

– Не знаю я, – Надя сжала кулаки. – Меня всё там достало, я не хочу туда возвращаться. Родители и себя, и меня до сумасшедшего дома довести решили, ругаются без конца, скандалят, даже жрут раздельно, из-за чего я вообще голодная хожу. Лучше бы уж разводились, а то друг друга ненавидят, а на мне всё срывают. Я уже в психушке успела поваляться, после того как последний раз сбежала, меня мать туда сдала. Из дома каземат сделали, посадили под домашний арест, ключи отобрали, на четыре замка заперли. Так я как-то подумала: убегу через балкон, разобьюсь, так хоть мучения закончатся. Вещи какие-то в рюкзак бросила, пару денег стащила. А прямо перед окном у меня здоровенный тополь растёт. Как я на него залезла, не знаю, чуть не сорвалась, а этаж седьмой. Чуть руки-ноги не переломала…

– Тебя ищут?

– Не знаю, – у Нади на глазах выступили слёзы. – Ищут, наверное…

– Да даже если и ищут, что с того?! – взорвался вдруг Лёва. – Даже если ищут, здесь ведь всё равно не найдут, здесь её искать в голову никому не взбредёт!

– Лёва, дурень, включи мозги! – вскрикнула Дэни в ответ, но опомнилась. – Простите, ребята, нервы ни к чертям… Да, никому не взбредёт. И сейчас всё почти хорошо. Но, Лёва, не будет же Надя вечно у тебя в подвале сидеть! Документов у неё никаких. Зима на носу. Мама твоя скоро вернётся. А ещё – Надя несовершеннолетняя. И если её найдут с тобой, ты можешь загреметь в места не столь, причём надолго и всерьёз…

Надя молчала, только слёзы всё текли и текли по её щекам. Лёва рванулся к ней, обнял, она вцепилась в него, словно срывающийся с обрыва в надломленную веточку старой горной сосны, и зарыдала – тихо, глухо, страшно. Дэни, оставив их одних, вышла в кухню, подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Им, таким «большим и умным», легко кричать с пеной у рта и раскладывать всё по полочкам, что лучше, что хуже. А каково ей, Наде? Она же всё равно ребёнок, несмотря на всё пережитое, от которого и взрослому больно и страшно. Ребёнок, которому одиноко и очень плохо, просто невыносимо там, где человек должен чувствовать себя лучше всего, где ему должно быть теплее, уютнее, роднее – дома, где мать и отец. Как может такое случаться на Земле? Как может возникнуть такой абсурд? Почему внешне хорошая, благополучная семья превращается в ад кромешный для каждого из её членов, как только захлопывается дверь за последним гостем? Откуда берутся это непонимание, эта злоба, эта ненависть между родителями и детьми, эта боль ссор и конфликтов, эти недомолвки, эта ложь, этот страх перед возвращением домой? Кто виноват в этом? Кого призывать к ответу? Кого казнить? Как этого избежать? Снова вопросы, на которые ответа не найдёшь, а за уютной стеной детства не спрячешься.

…Пришлось звонить маме, просить разрешения остаться ночевать у Лёвы. Мама разрешила, что было странно, только сказала с укоризной: «Если вы опять за своё, то на голове не стойте, да глупостей не натворите». Дэни что-то кольнуло внутри. Как объяснить, если тебя не хотят и не могут понять? Мама, прости меня за свои тревоги, за то, что не могу тебя от них уберечь, да ты сама себя от них уберечь не хочешь, ведь это правда…

– Ты пойдёшь завтра в университет? – спросил Лёва. Дэни кивнула и мельком глянула на часы: только что стукнуло двенадцать, Надя уже спала, а они, два полуночника, сидели в кухне и глотали чёрный чай, прекрасно сознавая то, что проснутся завтра с опухшими лицами. Лёва ополоснул чайник, засыпал новую порцию заварки, залил кипятком и тихо сказал:

– Через две недели моя мама возвращается. Опять Надю в подвал вписывать… Не могу больше. Психоз какой-то маниакально-депрессивный. Такое со мной было только в самый первый раз, с тобой, когда мы вдвоём тусовались две недели не пришей кобыле хвост, да и вообще всё, что было… – Слово «любовь» для них давно стало табу применимо друг к другу, поэтому Лёва проглотил его. – И то, тогда всё по колено было детям горьким, всё было так просто, пьяно. Знаешь, Дэни, ведь мозгам всё ясно: надо просто везти Надю домой, падать её родителям в ноги, пытаться до них достучаться, поговорить, объяснить. Боюсь, просто боюсь. А она – ещё больше. Говорит, что её съедят.

– Лёвушка, прости за вопрос, но что у вас происходит?

– У нас тупик. Ей пятнадцать, а я это постоянно забываю. Вчера лежал ночью, заснуть не мог, смотрел на неё, представил, что её может не быть рядом, так меня просто затрясло…Какой дурдом, Боже мой, какой дурдом! Сказал бы мне кто два года назад, что такое будет ещё возможно в моей жизни, да еще с ней…

Лёва умолк, стиснув в ладонях кружку с чаем. Дэни тоже молчала. Какие, к чёрту, слова? Какие, к чёрту, мысли? Ведь всё ясно – осталось только набраться смелости, чтобы сделать всё правильно. В мыслях родилось жуткое ругательство, просыпалось девятиэтажным матом и улетело прочь. Дэни глотнула чая и прошептала:

– Всё будет хорошо. Этому ребёнку нужен тайм-аут. А тебе, похоже, нужна она. Лишь бы вы оба не ошиблись… Куда ты меня спать положишь? – уже обычным голосом спросила она. Лёва очнулся:

– Диван в зале устроит?

– Нет проблем. Только одеяло дай потеплее. Я последнее время стала просто дикой мерзлячкой.

– Брутальные последствия брутальной юности, – криво усмехнулся Лёва и продолжал уже серьёзно: – Вот сейчас, с Надей, вспомнил нас в том же возрасте. Если бы не остановились, где были бы сейчас?

– А что, мало тебе ответов по городу ползает? Пить вместе начинали, в одном возрасте, а где теперь мы – и где они. Хотя, что лучше – ещё неизвестно.

– Не понял.

– Нет, с точки зрения медицины всё ясно: алкоголизм, разрушение физического здоровья, деградация личности, вероятность рождения детей с отклонениями в развитии. Да, превращаешься в инфузорию туфельку – но как порой хочется себя ею почувствовать! Когда, помню, сидишь на уроке, спать хочется до одури, похмелье мучит, и думаешь лишь об одном: чтобы перегар никто не учуял. А что там учитель грузит, и какая там оценка тебе за четверть светит – ну до фонаря… Эх, до чего же тошно!

– От чего именно? – Лёва поймал себя на мысли, что они никогда не сходили с ума одновременно: если он сам начинал психовать, она становилась хладнокровнее удава, но стоило ей самой сорваться, как он тут же твёрдо вставал на землю и превращался в оплот благоразумия. А Дэни говорила и говорила, словно слова заменяли ей слёзы:

– Да от себя самой в том числе. Такое ощущение, что ложишься в гроб, в котором на уровне глаз вырезано маленькое окошечко, и через это окошечко смотришь на мир. Заколдованный какой-то круг. В своём мирке, как бы он ни был хорош и комфортен, рано или поздно начнёшь задыхаться. А изменить его не так-то просто, и вырваться оттуда – тоже… Короче, помнишь наш диагноз?

Лёва рассмеялся, разряжая тем самым атмосферу. Совсем недавно, в каком-то депрессивно-суицидном разговоре они впервые за долгое время коснулись запретной темы – отсутствия с обеих сторон личной жизни – и сделали вывод, что это не такая уж и мелочь, от которой можно легко отмахнуться… Мелочь. Теперь Лёва с особой силой почувствовал, насколько всё это не мелочь, насколько это важно – найти и не потерять. Пусть это не навсегда, такими словами нельзя швыряться, но сейчас ничего нет важнее. Не потерять. И спасти, как они с Дэни когда-то спасли друг друга. План готов и всем ясно, что надо делать. Лишь бы смелости хватило. У обоих.

* * *

Зима началась очень сурово. В последних числах ноября на город обрушились сильные морозы, посыпался снег. Улицы резко опустели. Даже в центре города мало кого можно было встретить по вечерам, кроме счастливых обладателей собственных машин; все остальные торопились как можно скорее добраться домой, укутаться во что-нибудь мягкое и тёплое, и сесть поближе к горячей батарее. Аля стояла на остановке, ждала троллейбус и уже начинала едва ли не вслух ругать всё на свете: мороз минус двадцать, перебои в движении транспорта по выходным, недостаточно тёплую одежду, не спасавшую от пронизывавшего насквозь ветра, пятиклассников, которые сегодня всерьёз её разозлили… Конечно, кричать на детей – это не выход, но Аля ничего не смогла с собой поделать, ей изменило даже привычное хладнокровие, чуть матом на детей не загнула. Впрочем, всё равно осталось доработать этот учебный год, а там – на вольные хлеба, о профессии учителя можно будет забыть, идти хоть оформителем, хоть посуду расписывать, где подрабатывала студенткой, хоть фотографом в ателье. Бобби и так уже ругает на чём свет стоит эти её два года «последипломной практики», и если сначала Аля ещё пыталась возражать ему (или себе), говорила, что это нормально, нужно, полезно, совсем не страшно, то теперь её аргументы иссякли. Среди её одногруппников, что в училище, что в университете, было много ребят, действительно хотевших идти работать учителями рисования и черчения, и пошли люди, и работают, и довольны теперь, хотя работа (точнее, зарплата и атмосфера в коллективе, хотя у художников в этом плане гораздо все веселее и позитивнее) собачья. А были и те, кто не хотел, но идти оказалось больше некуда, и теперь эти не хотевшие срывали на учениках своё зло неудачников… Действительно, получается, что куда ни кинь, всюду клин.