Подъесаул гундоровского полка - Анатолий Алексеевич Гусев

Армию пришло письмо от жены, что большевики землю не дали, но отобрали всё, что было в пользу голодающих рабочих. Детей кормить стало не чем. Илья Иванович дезертировал из рядов Красной Армии. В Тамбовской губернии разгоралось крестьянское восстание. И вот через несколько лет опасных приключений и скитаний Илья Романов оказался в лагере Особого назначения на Севере.

– Их главный большевик – Ленин, недавно помер, а новый вот освоился мало-мало, и давить начал чуждые Советской власти элементы.

– Слова-то, какие из уст простого мужика, – удивился ротмистр фон Рибен, Пётр Николаевич, колчаковец.

Романов на него покосился и продолжил:

– Всё забываю, как этого нового-то звать?

– Сталин.

– Сталин – я помню. Имя забыл.

– Иосиф.

– Еврей что ли?

– Нет, грузин.

– Хрен с ним, грузин так грузин. Андрей – первый, да боюсь не последний. Не видать нам родной стороны, господа хорошие, помяните моё слово.

Ему никто не возразил, понимали, что так оно и будет. В кельи наступила гнетущая тишина, как при покойнике.

– Неужели всех? – задал глупый вопрос самый молодой из зеков Юрий Колесов, двадцатидвухлетний сын генерал-майора царской армии.

– На Бога уповать надо, – пробасил отец Глеб. – На милость его.

И, как не странно, оказался прав. Под расстрел попал через некоторое время Илья Романов, остальные отсидели свой срок, освободились и до старости служили в Красной Армии, только генерал-майор Юрий Колесов погиб в 1945 году недалеко от Берлина. А отца Глеба тоже отпустили, но в 1938 году опять арестовали, и он сгинул перед войной где-то в казахских степях.

– Молись, раб Божий, – сказал священник, – уповай на Господа и молись, больше тебе ничего не остаётся.

– Не охота, – покачал головой подъесаул и стал скручивать цигарку. – Казаки не перед кем и не перед чем голову не склоняли. О чём Бога просить? Что будет, то и будет. Знаю, что вдову мою и сирот моих по обычаю казачьему, казаки не бросят, что уже легче.

Только докурил, как вошли двое конвоиров и скомандовали:

– Зайцев! На выход.

Жена, Авдотья, в белом платочке в синий горошек и с таким же узелком в руках кинулась в объятия мужа. Васильковые большие глаза радостно распахнуты. Целуя мужа, она приговаривала:

– Как же ты исхудал, родной мой. Я тебе гостинцев принесла.

– Ну, будет, будет, – отстранил жену Андрей, – на людях не хорошо это.

– Андрюшенька, это раньше было нельзя при людях. А теперь весь уклад христианский порушили. Жизнь поломали. Как только не грешат на людях и Бога не бояться.

– Ладно, ладно, Дуня, пойдём отсюда. Всё равно не хорошо. Они – это они, а мы – это мы.

– Похудел-то как, – причитала Дуня.

– Так не дома.

Колючей проволоки ещё не было, вернее, была, но не везде. Всё только начиналось. Ещё верили, что врагов Советской власти можно перевоспитать. И время это наивное уже закончилось. Да и побег с этого гиблого места был равноценен самоубийству.

Андрей и Авдотья пошли по тропинке вокруг Святого озера, взявшись за руки, как в молодости, Андрей нёс узелок.

– Тут трава растёт, – удивлённо заменила Авдотья.

– Растёт.

– Я думала тут одни камни да ёлки.

– Не только.

– Ты есть хочешь?

– Потом.

Они свернули к лесному Безымянному озеру. Выбрали бугорок, обдуваемый ветром, где комаров поменьше. Тёмно-зелёные ели смотрелись в тёмно-синюю воду, зелёная трава добегала до крутого обрыва берега, серели камни, солнышко светило с голубого неба. Благодать!

– Чудной ты, Андрюша, – скромно улыбалась Авдотья, – без бороды, коротко стриженный, только усы и остались от прежней жизни.

– Так неволя.

– В чём забрали в том и ходишь.

– Нет. Кое-что от красного Креста перепадает. Тут, если кто умрёт, то его одежду начальство перераспределяет нуждающимся.

– Правда? Нищета какая-то.

– Так точно. Работать надо, что б деньги были, а не чаек считать.

– Каких чаек?

– Да любых! Тут так охрана зеков развлекает и унижает заодно.

– Господи спаси!

– Да ладно, – махнул он рукой. – Обжились на хуторе-то?

После ареста мужа Авдотья перебралась на хутор Петровский к свёкру и свекрови. Всё-таки в деревне ей с детьми легче было выжить. А родители Андрея, сразу после революции переселились из своей родовой усадьбы в простой казацкий курень. За несколько лет почти забылось, что они донские дворяне.

– Да всё – слава Богу, – ответила Дуня, – батя, правда, плох после твоего ареста. Да Бог милостив, дождётся твоего возвращения.

Авдотья развязала узелок. Там оказалась курица, варёная картошка, зелёный лук, огурцы, соль и чёрный хлеб.

– Ешь.

Андрей взял картошку, надкусил. Есть не хотелось. С трудом проглотив картофелину спросил:

– Ты сама-то голодная?

– Я-то успею. Дома наемся.

– И я успею. Лучше расскажи: как там, дома.

– Всё – слава Богу, Андрюшенька.

– Яблони?

– Да забросили сад. Одним не управиться, а нанимать кого-то боязно. Хлеб сеем да огород копаем, что бы до новины хватило да сельхоз налог отдать. Батя старый, ему уж за пятьдесят, тяжело ему, всё тебя ждёт.

– Правильно, что сеете мало, – одобрил Андрей, – большевики просто так не успокоятся, обязательно придумают какую-нибудь шкоду.

– Думаешь, они надолго?

– Думаю – да.

– Коммуну какую-то хотят сделать. Что бы яблоневые сады возродить. Батю туда в помощь зовут, да он упирается.

– Пусть не упирается. Пусть идёт. Безопасней быть с победителями. Не думаю, что он там сильно перетрудиться. А какой ни какой прибыток будет. Ну и защита от новой власти. Хотя… Ладно. Как мать?

– О тебе каждый день молиться, а ночами плачет.

Андрей отвернулся, мука страшная исказила лицо, но он справился с собой и спросил:

– Дети как?

– Хорошо. Учатся. Миша, правда, ленится, а Варенька усидчивая, хорошо учиться.

– Мишке скажи, что б учился! Приду – уши надеру, если не будет!

А сам подумал: «Разве, что во сне ему явлюсь». Хотелось дать детям совет на всю жизнь, да как всю жизнь наперёд узнаешь?

Авдотья улыбнулась:

– Передам. Соскучилась я по тебе, Андрюшенька, возвращайся быстрей.

– И я по тебе. Вернулся бы, да от меня ничего не зависит. Дуняша, жалиночка моя ненаглядная.

Он обнял жену, поцеловал её.

– Истосковался по этому делу?

– Да, – просто сказал Андрей и стал расстёгивать ей кофточку.

– А кто увидит?

– Не увидят. Здесь мало кто ходит. А если и увидят, то сделают вид, что не заметили.

– Стыдно как-то, Андрюш. Может быть в другой раз?

– Чего стыдиться? Ты моя жена.

Чуть не проговорился, что другого раза у него уже не будет.

Северное солнце ярко светило, клонилось к горизонту. Заканчивался последний день подъесаула Гундоровского полка. Они возвращались. Оказалось, что у них ещё час. Присели на брёвна. Говорить вроде бы уже не о чем. А