Письма шестидесятилетнего жизнелюбца - Мигель Делибес

Из нескольких писем, которые я обнаружил однажды в комоде в гостиной, я узнал, что мой покойный дядя Баруке, тот, что был врачом, просил в свое время руки Элоины и даже начал за ней ухаживать, однако, по не совсем ясным причинам, его притязания так и остались бесплодными. Мой дядя Баруке уже тогда ходил в старых холостяках, но, молодцевато восседая верхом на своем рыжем коне, умел пустить пыль в глаза, было в нем нечто, какая-то покоряющая аристократичность. И видать, его манеры произвели-таки впечатление на Элоину, и она чуть не потеряла голову, а если и удержалась, то, по словам сельских кумушек, лишь потому, что не желала навязывать мне неродного отца, тем паче такого пьяницу и маловера, как дядя Баруке. А кроме того, моя покойная сестра Элоина ни в жизнь не доверила бы меня Рафаэле, «такой же всезнайке, – говаривала она, – как и все училки.» Короче, она осталась непреклонной, и, возможно, не только из-за меня, но и в силу определенной склонности к безбрачию, прослеживающейся в моей семье, начиная с поколения деда.

Что же до покойной Рафаэлы, она шла своим путем. Пять лет жила в Акульине, три в Педросильо-эль-Рало, в провинции Саламанка, затем еще шесть в Медина-дель-Кампо, а потом уже до самой пенсии в Мотриле. Во времена Национального движения [4], когда сестре должно было исполниться сорок, Рафаэле выпала хорошая партия. Ей сделал предложение Серхио, капитан из регулярных частей, которому она писала на фронт. Он был на двенадцать лет младше ее, но моя сестра до самой своей смерти сохранила гладкую кожу, живые глаза, пропорциональную фигурку и очаровательную девичью грациозность. Рафаэле никогда, даже с натяжкой, нельзя было дать ее лет. Уезжая на фронт, Серхио, этот самый капитан, оставил ей в залог любви щенка немецкой овчарки, которым весьма дорожил, но у нас дома пес стал делать по всем углам, и моя сестра Элоина, сытая по горло, отравила его как-то ночью, а меня заставила написать Рафаэле в Педросильо, что он, дескать, помер от чумки. Они частенько пакостили друг дружке подобным образом. Помню, каждый раз, как покойная Рафаэла приезжала к нам на каникулы, Элоина, не желавшая «быть при ней служанкой», укладывалась в постель под предлогом недомогания, так что той, не умевшей даже яичницу себе поджарить, ничего не оставалось, как в течение двух-трех дней спускаться поесть в бар на углу. Но так случилось, что спустя две недели после смерти собаки, а именно 31 марта 1939-го, в последний день войны, беднягу Серхио убило в Игуаладе шальной пулей. В моей семье, как Вы могли заметить, наблюдается явная предрасположенность к холостой жизни, однако, даже если кому и выпадала какая возможность устроить свою судьбу, не было везения, все расстраивалось по той или иной причине. Я хочу сказать, что будь моя сестра Элоина чуть уступчивей по отношению к дяде Баруке или не случись тот шальной выстрел в Игуаладе, то, более чем вероятно, и моя жизнь прошла бы под другим знаком.

Ну, а что до моего пути, то я, очутившись в столице без работы и средств, с одной лишь начальной школой за плечами, устроился разносчиком в бакалейную лавку. Занятие это было хотя и вольготное, но тяжелое, поскольку в ту пору заказы разносили в деревянных ящиках прямо на плечах, словно люди и понятия не имели об изобретении колеса. Сестры сочли мое решение несуразным, однако Элоина шила мало и ничего изменить не могла, а что до Рафаэлы, так ее обещание оплатить мое образование было и вовсе лишено смысла, ибо зарплаты едва хватало на то, чтоб ей самой сводить концы с концами.

У сеньора Урбано, хозяина лавки, я проработал четырнадцать месяцев, по истечении которых выиграл по конкурсу место рассыльного Торгового клуба, что, при всей простоте конкурса, состоявшего из диктанта и упражнений с четырьмя арифметическими действиями, вселило в меня уверенность в своих силах. Работа, менее утомительная, чем в лавке, сводилась к разноске цветов и записок барышням, поскольку доступ в клуб имели только мужчины, либо к покупке сигарет или лекарств для кого-нибудь из членов клуба. В городе у меня тогда еще знакомых не было, и необходимость носить ливрею, серую, с двумя рядами пуговиц и цилиндрической фуражкой на черном ремешке, не смущала меня.

В ту пору я уже пописывал стихи, которые научился складывать еще в сельской школе с Анхелем Дамианом, когда мы тайно посвящали их сеньорите Пас, нашей учительнице. Это были незатейливые стишки, со звучной рифмой, но празднословные по сути, однако они давали мне возможность излить душу и доставляли невыразимое удовольствие. Тогда же я приохотился и читать газеты и таким вот образом однажды утром узнал, что местной газете «Корео де Кастилья» требуется курьер. Я явился к управляющему дону Хуану Геренья, человеку этакого германского типа – крепкого сложения, с серым стальным взглядом, – но весьма приятному, даже отечески внимательному в обращении, и он после краткой беседы предоставил мне место. Впрочем, это уже другая история, которую я расскажу Вам подробно как-нибудь в другой раз.

Удивительно, что у Вас, в Ваши годы, уже пятеро внучат. Американские матери в таких случаях обычно поступают в университет или доучиваются, если когда-то уже начинали. Правда, Вам, как Вы пишете, достаточно и рояля. Никогда не подумывали дать своему «хобби» выход на публику?

Искренне Ваш

Э.С.

23 мая

Уважаемая подруга!

Допускаю, что мои письма оставляют у Вас впечатление умиротворенности, но, как говорится, все это одна видимость. Несмотря на внешнюю бесстрастность и самообладание, я по натуре человек нервный и плохо сплю, если вообще засыпаю. Проблемы со сном у меня были с самой юности. Это да еще повышенная кислотность – вот две мои извечные напасти. Первое время я боролся с кислотностью при помощи сушеного миндаля. Я не переношу соды и поэтому ел орехи. Миндаль поглощал кислоту и приносил мне облегчение, но в то же время забирал и желудочный сок, и я часами мучился несварением. Стоило поесть миндаля, как я терял аппетит, и моя покойная сестра Элоина выговаривала мне. Я всегда маялся с желудком.

Он у меня никогда не был крепким, хотя не доставлял и серьезных осложнений, за исключением почти хронического гастрита. Доктор Ромеро, мой друг из нашей компании в кафе, не признает гастрит заболеванием, хотя и соглашается, что случаются временные воспаления слизистой, проходящие при устранении причин, которые их вызывают. Я отвечаю ему, что тогда можно допустить существование, так сказать, спровоцированных гастритов, но он возражает, что это все равно как ожог – несчастный случай, но не заболевание. Нам с ним так и не удается договориться, но факт то, что моя повышенная кислотность, этот постоянный дамоклов меч, в одних случаях одолевает меня, даже если я сижу на жесточайшей молочной диете, а в других так и не проявляется, хоть бы я съел на обед фабаду [5] с полным набором специй. Есть, правда, одна особенность: приступы проходят, если я прилягу на левый бок, и обостряются, стоит повернуться на правый. Это навело меня на мысль о язве, но врачи после ряда обследований отклонили такую возможность. Тем лучше.

В течение многих лет я был склонен связывать капризы моего желудка с плохим сном и поэтому провел над собой серию опытов, но отказался от этой мысли, убедившись, что кошмары мучают меня, даже если я ложусь на голодный желудок. Тогда я подумал о возможном влиянии печени и на целых полгода сел на вегетарианскую диету, которой придерживался особенно строго за ужином, но ничто не переменилось. Эти неудачи побудили меня перейти к лечению транквилизаторами, а затем и снотворным, но все осталось по-прежнему. Вообще-то говоря, бессонницей – стопроцентной бессонницей – я не страдаю, вот лечение снотворным мне и не помогало. Как правило, сон приходит ко мне часов около двух ночи, после непродолжительного чтения, но это сон ложный, поверхностный, какой-то затяжной кошмар. Впрочем, это даже и не кошмар в буквальном смысле слова, навроде тех, например, что мучают в детстве, когда пытаешься убежать и не можешь двинуть ногой или оказываешься зажат в какой-нибудь расщелине и не в состоянии шевельнуться или даже вздохнуть. Нет, мои нынешние кошмары иные: не то мне снится, что я не сплю, не то я не сплю, но думаю, что заснул. Как оно на самом деле, я не знаю, мне так и не удалось это выяснить. Бесспорно одно: я могу пробудиться, как только того пожелаю. Иногда, изведенный этой полудремой, я принимаюсь считать воображаемых барашков или пытаюсь проследить весь путь какого-нибудь сухожилия от пальца ноги до самого паха, но мне все равно не удается заснуть, а если и так, то, значит, мне снится, что я считаю барашков или представляю себе сухожилие. Так действительно ли я считал баранов и думал о сухожилии, напрасно пытаясь заснуть, или же мне все-таки снилось, что я ночь напролет считал баранов и воображал свое сухожилие? Не знаю, и в этом моя беда.