Похищение Европы - Евгений Водолазкин

— Новости смотрели? — спросил Кранц.

— Нет. А что?

Кранц припал к горлышку бутылки, обиженно всхлипывая между глотками.

— Сербы уничтожают албанцев.

Ничего не зная ни о сербах, ни об албанцах, я все-таки сочувственно потупил глаза. Впрочем, уже вскоре я понял, что Кранцу и не требовалось никаких знаний. С неутомимостью телевизора он сам рассказывал мне о падении правительств и железнодорожных катастрофах, вручениях наград и выборах в парламент. Со дня появления Кранца в моем доме я был в курсе всех последних новостей — сферы, для меня прежде вообще не существовавшей. Газет, как я понимаю, он не жаловал (на письменные источники ссылки были крайне редкими), но телевизионные сообщения передавал на удивление ярко, порой даже в лицах. Несколько месяцев спустя, когда по странному стечению обстоятельств я стал включать телевизор, чтобы увидеть в нем свое собственное лицо, я обнаружил, что интонации Кранца в точности повторяли интонации ведущих телевизионных новостей. Интересно, что и сидел он у меня не более получаса — длительности итогового выпуска новостей.

Первый вечер в моей квартире я провел, поглаживая медные ручки дверей и переходя из комнаты в комнату по мягким приглушенных цветов коврам. Я открывал блестящие краны ванной, брал наугад книги с полок и взбегал по винтовой лестнице в мансарду. Я включал многочисленные торшеры и лампы, любуясь игрой света на старой, со вкусом подобранной мебели. Мебели было немного. Большая ее часть помещалась в коридорах и не портила первозданной геометрии комнат.

Накинув пальто, я вышел на декабрьскую улицу перед домом. Было холодно, и яркая иллюминация моего дома освещала полет по-южному больших и мокрых снежинок. Только полукруглое окно мансарды, где находилась спальня, переливалось голубоватым полумраком. Там беззвучно мерцал телевизор. Я вбежал в мой теплый дом, сорвал с себя всю одежду и бросился в огромное кресло. Моя кожа приятно прилипала к его коже, оставляя в местах прикосновений влажный след. Жизнь — начиналась.

2

Ездить на работу я решил на велосипеде. Те, кто бывал на юге Германии, знают, что с наступлением зимы езда на велосипеде там не прекращается. Велосипедисты в толстых куртках выглядят громоздко и ездят медленнее, но все-таки ездят — кроме редких снежных дней. Дорога в дом престарелых занимала около получаса. Она шла по новым послевоенным улицам мимо автомагазинов и убогих кварталов муниципального жилья. Сама по себе эта дорога представляла так мало интереса, что уже после нескольких поездок существование ее в моем сознании прекратилось, и путь мой от дома до работы проходил как бы вне пространства и времени.

Первый день альтернативной службы начался в восемь утра. Я закрыл свой велосипед на замок и направился ко входу в серое панельное здание, где, судя по номеру, и размещался дом престарелых. При моем приближении дверь с тихим шипением открылась. От этого механического гостеприимства мне стало не по себе, и я на минуту замер. Мне почему-то подумалось, что, шагни я в безлюдный холл, в него тут же вбегут все престарелые этого дома, бросятся меня тискать и потащат по-муравьиному в самые свои глухие закоулки. Я все-таки вошел.

Ничего не случилось. В холле было по-прежнему пусто. Где-то раздавался шум воды, и я двинулся по коридору на этот шум. За полуоткрытой дверью стояла пожилая женщина. Увидев меня, она выключила воду и вытерла руки о передник. Я объяснил ей, зачем я здесь, и она улыбнулась. Светлые крашеные волосы. Когда пожилой человек становится престарелым?

— Фрау Вагнер, — произнесла она с баварским акцентом, и я пожал ее плохо вытертую руку. — Вам следует зайти в канцелярию к фрау Хазе.

Взяв под локоть, она повела меня назад по коридору.

— Фрау Хазе, — сказала, войдя, Вагнер, — молодой человек будет у нас работать.

Фрау Хазе была лет пятидесяти. Примерно столько же было и другой находившейся в комнате женщине. Непринужденно расставив длинные ноги, она сидела на подлокотнике кресла. Ее красивое лицо отражало длительную борьбу с увяданием.

— Моя фамилия Шмидт.

— Редкая фамилия, — сказала дама с длинными ногами и подмигнула присутствующим всеми своими ухоженными морщинами. — Это правда, что вы не хотели идти в армию?

Я пожал плечами.

— Настоящий мужчина должен стремиться в армию. Вы ведь настоящий мужчина?

— Не трогайте мальчика, фрау Хоффманн, — без выражения сказала Хазе.

Фрау Хоффманн встала с подлокотника и подошла ко мне вплотную.

— Вы не обиделись? — спросила она с неожиданной нежностью.

Хоффманн была чуть выше меня, что действовало возбуждающе.

— Завтрак в девять, обед в час, — сообщила Вагнер. — Завтрак бесплатный, обед — всего семь марок, остальное берет на себя муниципалитет. Будете заказывать?

Три женщины молча смотрели на меня.

— Буду.

— И правильно, — сказала Хазе, — фрау Вагнер готовит очень вкусно.

В девять часов мы собрались в гостиной. Кроме знакомых мне дам за столом сидело еще человек семь, из которых по меньшей мере четверо были престарелыми. Хазе, чья главенствующая роль уже не вызывала сомнений, представила меня присутствующим. Затем была представлена неизвестная мне семерка, но я от волнения не запомнил ни одного имени. С первого раза в памяти осталось лишь то, что престарелых я угадал правильно, а расположившийся против меня мужчина в кожаном баварском пиджаке оказался массажистом Шульцем. Помимо крепкой фигуры и пиджака, Шульца отличали две вещи: золотая оправа очков и густые усы, развернутые пиками в стороны ближайших соседей.

Стулья вокруг стола были расставлены очень тесно, и только у моего стула я отметил зияние. Все объяснилось, когда через минуту в гостиную вкатили даму без ноги, и она причалила к столу прямо на своем инвалидном кресле. Поскольку имя ее также было связано с качением, мне удалось сразу же его запомнить: Кугель[2]. На ее строгом готическом лице чернели небольшие усики, не выдерживавшие, впрочем, никакого сравнения с пижонскими усами массажиста. Она приняла от Вагнер чашку чая и, зацепив ломтик лимона вилкой-трезубцем, осторожно погрузила его в темную дымящуюся жидкость. Чай Кугель начала пить не сразу. Из карманчика инвалидного кресла она достала пачку сигарет и не спеша закурила. Сигарету Кугель держала двумя пальцами — большим и указательным: так в старых фильмах держали мундштук. После каждой затяжки она клала руку на подлокотник кресла, так что волнистый, словно покрытый годовыми кольцами, ноготь ее большого пальца оказывался у самого моего лица. Выкурив половину сигареты, Кугель положила ее на край пепельницы и принялась за чай.

— Многие предпочитают завтракать в одиночестве, — через весь стол пожаловалась мне Хазе. — А перед вами — люди социальные, каждое утро они выходят к общему столу.

— Выходят, — подтвердил старичок с бочкообразной головой.

Он сидел в бейсбольной кепке, а на левом его рукаве виднелась желтая повязка с тремя черными кружками. Я вспомнил, что такие повязки носят слабовидящие.

— Счастье в том, — сказала Вагнер, — что все эти старики собраны здесь, а не сидят в квартирах по городу. Каково в такой квартире одному-то!

— Сдохнуть можно, — сказала маленькая старушка в чепце.

Вагнер неодобрительно посмотрела на старушку и, взяв из плетеной корзины булку, начала ее разрезать. Моя одноногая соседка весело мне подмигнула. Фрау Кугель. Я опустил глаза. Вагнер хотела что-то добавить и уже вдохнула, но старичок в бейсболке опрокинул чай. Не издав ни единого звука, он растерянно смотрел на свои дымящиеся ноги. Массажист приподнял его сзади под руки, а Вагнер уже расстегивала ремень брюк. На бледной старческой плоти ярко выделялись красные пятна. Через минуту откуда-то пришла врач, не принимавшая участия в завтраке. Брюки к этому моменту были сняты полностью, и пострадавший отправился за врачом в мокрых черных трусах.

— Стриптиз, — засмеялся, усаживаясь на место, Шульц. Он поднял указательный палец. — Мужской стриптиз.

— Редкая, должно быть, гадость, — сказала Хазе.

— В таком исполнении — да, — уклончиво ответил Шульц.

Евшая рогалик маленькая старушка прыснула со смеху, низвергнув на стол фонтан крошек.

— Простите…

Вагнер поджала губы. Вошла врач и взяла брюки старичка.

— Как наш бедный херр Кнабе? — спросила у врача Кугель.

— В порядке. Херр Кнабе смазан облепиховым маслом и теперь отправляется отдыхать в свою комнату.

— Облепиховым маслом? — Кугель медленно обвела присутствующих взглядом. — Но теперь он будет очень скользким, наш бедный херр Кнабе. Скользким и липким.

— И блестящим! — захохотала маленькая старушка. — Так смазываются перед стриптизом! Скользким, липким и блестящим. О, херр Кнабе, херр Кнабе!