Муза - Александр Кормашов

– Вы не подвинетесь?

Она протерла стекла и подоконник, потом пропылесосила даже шторы.

От нечего делать я поднял трубку телефона. Там словно ждали – ни щелчка, ни гудка, сразу голос:

– Мы слушаем вас, Константин Сергеевич.

Вздрогнув, я посмотрел на трубку, потом на Таню.

– Это моя дочь. В школу ей во вторую смену, а с утра она подрабатывает. Начальство не против.

– У вас что, семейный подряд?

– Н-ну, конечно! Нет.

– А то я даже подумал, что Клавдий… ваш муж.

Она хохотнула:

– Н-ну, вы скажете!

– Знаете, а он говорил, что тут у вас что-то вроде секретной службы. СХГМ.

– Как?

– Эс-Ха-Гэ-Эм. Служба хранения… глубокомысленного молчания.

– Н-ну, конечно! Клавдий Борисович, он всегда всего напридумывает. Нет, он брат моего мужа. – Взгляд ее проскользнул сквозь окно и уперся в трубу котельной. – Клавдий Борисович замечательный человек, и специалист он прекрасный, его все у нас любят.

– А все-таки? Если честно, я где?

Она улыбнулась и пустила глазом стрелу.

– Н-ну, я не знаю, чего вы там натворили…

– Ничего я не натворил. У меня и грехов-то пара гаишных штрафов да этот ваш милицейский арест…

– Н-ну, видите!

– …с формулировкой «за подстрекательство к незаконной коммерческой деятельности путем посягательства на подрыв конституционного строя». Посягательства на подрыв.

– Вы о чем?

– Рассказать? Мои ученики сидели в переходе метро, поставив на пол коробку, а в руках держали плакат: «Сбор средств в поддержку антинародной политики Ельцина и его преступного режима». Выходит, что взяли за красную пропаганду.

Она рассмеялась:

– Вы придумали!

– Придумать-то придумал, да хватило ума им сказать. А им хватило ума на этом подзаработать.

– Нет, правда? – удивилась она.

– Правда, – раздалось сзади. В дверях появился Клавдий Борисович. – И се орел летяша на перии своем, – медленно проговорил он, оглядывая меня с ног до головы.

Таня засновала туда-сюда и наконец принесла одежду: черные трусы, белую майку, новенький шерстяной спортивный костюм прямо в целлофане, шлепанцы и шерстяные носки грубой домашней вязки. Переодевшись, я почувствовал себя человеком обжившимся, а поэтому уже прямо прошлепал к столу и сел на вчерашнее место.

Судя по пепельнице с окурками, Клавдий давно уже сидел за столом.

– Долго спим, Константин. А я тут тоже поговорил с вашей Музой.

Монитор компьютера отблескивал, но все равно на плоском его экране я мог разобрать все то же: свою фамилию, три звездочки и «Она являлась».

– Из Пушкина, – сказал Клавдий. – Являться Муза стала мне. Вы любите Пушкина?

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– Что-то диковенькое. Ну ладно, приступим?

Приступили. Он слушал, ничего не записывая, руки больше были заняты сигаретой, но иногда мышью. За ночь его «лэп-топ» обзавелся не только внешней мышью, но и сетевым портом, черный кабель бежал под стол.

– Ну так все-таки как же она являлась? – повторил он уже устало, несмотря на начало дня.

– Обыкновенно. Как люди.

– А люди – как?

– Что – как?

– Приходили.

Как? Как, действительно, ко мне приходили люди? Обыкновенно.

– Клавдий Борисович, вы полагаете, она влетала в окно? Нет, вы толком скажите, чего вы хотите? Да бросьте! Она была человек.

– И это, мы полагаем, факт

В конце его высказывания по всем законам грамматики полагалось поставить точку, либо восклицательный, либо вопросительный знак. Однако жутким, инфернальным образом в конце его высказывания не стояло ничего.

– Факт. – Сам я предпочел утверждение и заглянул в экран.

Противоречий не оказалось и там:

Она являлась. Факт…

Клавдий Борисович кликнул мышью:

……………………………. Её приходпредвидел наперёд Писатель. Кот.Подобранный когда-то обормот,страдавший, кто бы знал, от энуреза.В упор не признававший туалет,ходил он в коридор и в кабинет,но в целом круг обширен, спору нет,писательских его был интересов.

Её приход мой гнусный квартирантпредвосхищал походом под сервант,и только я хватал дезодоранти пшикал вслед…

– На этом фрагменте я бы не останавливался, – поморщил нос Клавдий Борисович. – Вот только при осмотре квартиры, однокомнатной вашей, должен заметить, квартиры, «кабинета» мы не нашли. Я не думаю, чтобы ваш этот кот мог писать в бюро. Было бы очень жаль. Ведь такой раритет в наши дни стоит очень серьезных денег…

***

На нем едва умещалась портативная пишущая машинка.

Слева могла еще притулиться пачка бумаги и справа – ручка. Те графья, что писали на его столешнице письма, не имели наших проблем. Бюро нам с женой досталось при обмене квартиры. Бог знает, когда и как пронесли его через дверь. Вероятно, тогда еще просто не существовало стандартов на дверные коробки.

Когда жена выменяла эту квартиру, бюро вполне походило на пульт органа в какой-нибудь кафедральной кирхе после взятия оной русским штрафным батальоном в самый канун Победы. Нам удалось убедить хозяев не выносить его по кускам на помойку. Те очень переживали, что этот тяжелый труд они бессовестно возлагают на плечи молодоженов с ребенком. Растрогавшись, они подарили нам и кота.

Я сразу остался в квартире за няню, поскольку жена не могла расстаться с работой. Дочка прекрасно спала на кухне под стук молотка, ширк пилы и шарк рубанка. (Теперь я не сомневаюсь, откуда у нее музыкальный слух.)

Потом мы с женой разошлись. Нет, никакой кошки между нами не пробегало, мы и ссорились в году раз двенадцать – в полном соответствии с ее лунными циклами. Более того, мы, собственно, и не расходились. Просто она понеслась прописываться в квартиру ее пожилых прихварывающих родителей. Была и другая причина: ее институт, типичный «почтовый ящик», переместили из Москвы за город, а район новостройки был тем и хорош, что электричка обтирала платформу прямо под балконом ее родителей. Они уехали с дочкой обе, оставив вместо себя кота.

На первых порах, приезжая в центр, она у меня ночевала, да и сам я наведывался к ним в гости – чувствуя не столько супружеский, сколько отцовский долг.

Через несколько лет раздельный наш быт добил наш брак окончательно. Формально это случилось тогда, как в ванной вылетел кран и я в бешеном темпе убирал воду её мягким банным халатом, что она сочла величайшим кощунством на свете, хотя халат впитывал по ведру зараз… С тех пор считалось, «моя» квартира остается за мной только до того времени, пока дочь не выйдет замуж, а вопрос алиментов плавно сменился вопросом платы за снимаемую жилплощадь.

Жена ничего не понимала в стихах. «Стихи» и «работа» в ее сознании близко не могли стоять рядом. Душой она жила в своем институте, о котором много не говорила, но мне хватало того, что она работала по специальности – фармакологом.

Я тоже, боюсь, не очень что понимал в стихах. Но я их хотя бы писал. И даже получал гонорары, которые, впрочем, не считались за деньги и торжественно пропивались. Иными словами, денег не было никогда, и поэтому я трудился в школе, преподавая немецкий по восемь часов в неделю. Так что по запасам свободного времени мог считаться практически вольным художником, а по заработкам почти безработным – если бы не замены вечно болеющих англичанок. Впрочем, английский я все-таки знал получше – как-никак одолел англофак Вологодского пединститута. Бывало, с похмелья в голове путались эти два языка, но я вполне владел языком учительских жестов, а поэтому, когда на уроке немецкого начинал говорить на английском, ученики все равно послушно вставали, садились и открывали учебники. Правда, потом на доске появлялось ехидное «Привет землянам с Бодуна!». И количество этих надписей в точности совпадало с числом задушевных наших бесед с директрисой в ее кабинете.

С поэтических гонораров и учительских денег жить еще было можно, но поить и кормить поэтическую тусовку – нельзя. Для этого приходилось все время переводить книги. Да и Санька постоянно требовал в долг: он строил дом в деревне – якобы на те деньги, которые получал от продажи картин. Но картины его покупались плохо, и, ко всем прочим напастям, он любил поэтессу.

Мы познакомились с Санькой бог весть когда, еще в Плесецке, на вокзале. Оба поздние осенние дембеля, но с разных космодромных площадок. Я ждал поезд на Ленинград, он – на Москву.

«Сигаретки, брат?»

Я достал пачку, в ней оставалось две сигареты. Одну взял он, я взял последнюю и, щелкая зажигалкой, не заметил, что он меня уже упредил, и перед кончиком моей сигареты пляшет пламя его зажигалки. Так мы и закурили – на брудершафт.