Рассказы - Двора Барон

Человек по имени Робинзон, как и другие, остался где-то там, далеко, в своем счастливом шалаше. Когда она, в кухне, перед сном, пыталась открыть книгу, та тут же валилась из рук. Девочка падала на кровать, проваливалась в обморочный сон, а когда просыпалась — с улицы уже доносились крики водоносов, и она, дрожа от холода, плелась на кухню и ощупью зажигала лампу. Тараканы опрометью разбегались со стола, в голом незанавешенном окне громоздилась предутренняя тьма. Она закатывала рукава и принималась выгребать из печи вчерашнюю золу. И все казалось: вот-вот распахнется дверь за спиной и войдет старенькая Хая-Риша, закутанная в клетчатый платок.

Кто еще мог бы войти сюда в такой час? Тетя Йохевед лежала в постели с астмой, и от одной только мысли, что дочь ее сестры изнуряют черной работой, у нее начинались приступы удушья, а отец — тот словно бы не замечал девочку с тех самых пор, как пришла сюда чужая женщина; его рассеянный взгляд скользил иногда где-то рядом, но никогда не задерживался на ней.

Настал день, когда продали корову Мульку, — в тот год она была яловой и праздно стояла в хлеву. Девочка увидела в окошко, как чужие люди уводят корову, и вышла на холод в своей тонкой кофточке.

Похудевшая за зиму корова возвела на нее большие, омытые слезой глаза и жалобно, протяжно замычала. Девочка легонько коснулась мягкого загривка — так прикасаются к близким в час расставания — и побежала обратно на кухню: у нее было много работы.

Приближался праздник Песах. Дом, запущенный за зиму, надо было как следует убрать и вымыть. Кто же кроме нее мог забраться на подоконники и достать тряпкой до верхнего края форточки?

Ее не надо было ни учить, ни подгонять. Чем хуже она девчонок из предместья, которых нанимали на уборку? Она выскребала котлы, с песком и мылом скоблила деревянные полы и таскала воду из колодца. Нетерпеливым движением она отбрасывала растрепавшиеся волосы, падавшие на разгоряченное лицо; косы, чтобы не мешали, обернула вокруг головы. Как-то раз, моя полы, она склонилась над лужей воды и вдруг испугалась: откуда-то из глубины глянуло на нее лицо матери; но тут же она догадалась, что это всего лишь мамина прическа — косы вокруг головы, придающие ей странное сходство с покойной, — и отпрянула, стараясь стряхнуть накатившую волну одиночества.

Еще надо было вымыть холодный коридор, и ступеньки, ведущие в подвал, и сарай во дворе, а на кухне уже дожидалась своей очереди пасхальная посуда, кастрюли, сковородки и деревянные плошки.

Чтобы не спутать пасхальную посуду с обычной, она понесла ее к колодцу в конце двора, то и дело утопая в ледяной грязи. Когда пальцы совсем уже коченели, она подносила их ко рту, пытаясь отогреть теплым дыханьем.

Здесь, у колодца, где она начищала до блеска какую-то медную плошку, увидел ее через щелку в заборе соседский сын Нахум. Он жил теперь в губернском городе и, как видно, приехал домой на праздники. Он стоял совсем близко и взгляд его был так горяч и ласков, что она в первый момент чуть было не бросилась к нему, но тут же одумалась, поспешно собрала свои кастрюли и ушла. Сердце ее ожесточилось от тяжкой работы и подавленного гнева, и не хотела она глядеть ни на небеса, день от ото дня становившиеся все выше и синее, ни на деревья в саду, на которых уже появились почки.

Подходил к концу третий, самый тяжкий год их нищеты, и разорившийся купец попытался вернуться к торговле. Вместе с одним из прежних товарищей он стал торговать лесом, и на сей раз счастье ему улыбнулось.

В селе Каминка как раз строили тогда церковь, и бревна для перекрытия взяли у него. Костицкая графиня решила обновить свой обветшавший замок и у него же заказала все, что надо было по деревянной части. А возле станции начали строить склады, и там тоже была нужда в лесе.

В конце года дела пошли так, что отец смог выкупить вещи из заклада и обзавелся хорошей дойной коровой вместо яловой Мульки. А когда Рыжая вышла в субботу пройтись по площади, у нее в ушах вновь красовались брильянтовые сережки. И сказала тогда тетя Йохевед:

— Настало время вырвать из их рук Мусю, сестрину дочь.

Один врач из губернского города дал ей лекарство от астмы, и теперь она могла не бояться, что от резкого движения у нее снова начнется приступ удушья; и все же она никак не могла придумать, как подступиться к этому делу. Но вот до нее дошли слухи, что сын Биньямина-Лейба, того самого Биньямина-Лейба, что жил через забор от ее шурина, — сын его Нахум вернулся из города и хочет себе в жены дочку сестры.

Нахум был парень крепкий, толковый и серьезный. В губернском городе он обучился неплохому ремеслу — фотографии. Но отец его был в ссоре с соседями, с рыжими, и боязно было, как бы те не вмешались.

Чтобы не вышло каких-нибудь недоразумений, тетя Йохевед решила забрать племянницу из этого дома.

Из старых нарядов покойной сестры она соорудила юбку в складку и короткий жакет, а еще уговорила родственника, откупщика из Зеблица, заезжавшего в местечко по базарным дням, пригласить девчонку в гости.

На окраине местечка тетя Йохевед вручила ему сверток с одеждой и новые ботинки, а через пару дней сама приехала в Зеблиц вместе с Нахумом. И всю дорогу чувствовала, как легко ей дышится — то ли от запаха сосен, то ли от беседы с молодым человеком, который, чем дальше ехали, тем больше выказывал рассудительности и добродушия.

Откупщица была женщина прижимистая, поэтому тетка захватила с собой из дому медовый пирог и связку яичных баранок, чтобы той не пришлось тратиться на угощение, а после чая отослала молодых людей погулять в лесок и долго, терпеливо беседовала с ворчливой хозяйкой. А когда те двое вернулись, девочку уже ни о чем не надо было спрашивать. Все было ясно, все можно было увидеть по краске, залившей ее лицо, по грустному взгляду, брошенному на гостя, когда тот стал прощаться.

В соседнем местечке как раз освободилось место фотографа; тетя Йохевед велела молодому человеку не зевать, а своего супруга, как только тот вернулся из деревни, сразу же отправила к зятю — поговорить о приданом. Уж верно, муж покойной сестры не будет в обиде, узнав, что дочка пристроена и что жених — молодой человек отменных душевных качеств, да к тому же в руках у него ремесло, при котором можно жить безбедно.

Но в доме из-за сватовства поднялась целая буря — рыжие не желали родниться с ненавистным соседом, а мачеха к тому же была вне себя от злости, не желая смириться с тем, что падчерица уходит и не вернется. Ведь нанятые служанки изводят даром пропасть керосина и масла, никогда не умеют толком приправить кушанье и вечно подают на стол нечищенный, закопченный самовар. Как только мог почтенный откупщик сыграть с ней такую шутку — пригласить девчонку в гости, зная, что собирается выкрасть ее из дома!

Слабохарактерный супруг, когда она совсем допекла его упреками, оделся и уехал в губернский город, будто бы по торговым делам.

А у тети Йохевед уже готова была большая часть нарядов и белья для приданого. Почти все было переделано из платьев покойной сестры, которые в свое время тоже шили здесь, у нее в доме. На девочкино счастье мода как раз вернулась, так что и перешивать пришлось немного. Грустные воспоминания одолевали тетю Йохевед, когда она глядела на эти старые платья. Но тетка не позволяла себе предаваться воспоминаниям — это могло вредно сказаться на ее астме.

Свадьбу положили сыграть в доме у откупщика, и чтобы не затруднять родственницу, тетя Йохевед все кушанья приготовила у себя на кухне и привезла вместе с приданым; пока собирались гости, она успела накрыть на стол, помогла невесте одеться и с бьющимся сердцем повела ее под свадебный балдахин. И только потом, усаживая невесту в коляску, прижалась к ней и наконец заплакала, горячо и от чистого сердца, уже ничего не боясь и не опасаясь.

По половицам маленького деревянного домика в местечке Камиловка, куда ее привезли после свадьбы, молодая первое время ступала осторожно, как во сне.

Еще не смолкли в ее ушах шум и гомон мачехиного дома, злобные попреки и презрительные окрики — и вдруг словно волшебная сила перенесла ее на тихий луг, где были покой, доброта и любовь.

Изумленно вслушивалась она в ласковый негромкий голос Нахума, встречала нежное и твердое пожатие его руки. Когда он смотрел на нее, из его глаз словно тянулись к ней нити света, и она, выросшая в холодном доме, нежилась в этих лучах, как в солнечном сиянье.

Когда-то, в детстве, она привязалась к старенькой Хае-Рише, в наивной жажде ласки и любви прижималась к доброй корове Мульке — и вот наконец пила любовь полной чашей.

В конце лета, через год после свадьбы, родился сын. Тетя Йохевед обещала приехать, но почему-то задержалась, и Муся осталась на попечении одной только служанки Зоси. Но ей и не надо было никакой помощи, она чувствовала себя здоровой и сильной, ела то же, что и все, и на третий день после родов, сидя в постели, занялась рукодельем.