Хозяйка Дома Риверсов - Филиппа Грегори

– А я не согласна с тобой, – твердо произнесла моя бабушка. – Англичане смертельно боятся ее. Они говорят, что она непобедима.

– Больше уже нет, – заявил дядя. – Ты ведь и сама видишь: она в плену, и двери ее тюрьмы что-то не собираются распахиваться сами собой. Теперь все знают, что она смертна. Англичане наблюдали, как у стен Парижа стрела пронзила ей бедро, а французское войско тут же отступило, бросив ее на произвол судьбы. Французы, оставив ее в полном одиночестве, сами дали англичанам понять, что Жанну можно низвергнуть.

– И все-таки ты не отдашь ее англичанам! – отрезала бабушка. – Для нас это стало бы вечным бесчестьем и в глазах Господа, и в глазах людей.

И дядя, склонившись к ней, как-то особенно задушевно спросил:

– Неужели ты так близко к сердцу принимаешь эту историю? Ты действительно считаешь ее кем-то значительным, а не простой шарлатанкой? Не обычной деревенской девчонкой, болтающей всякую чепуху о «голосах»? Да я легко найду тебе еще с полдюжины таких, как она!

– Ты легко найдешь даже дюжину тех, кто с пеной у рта доказывает, что они такие же, как Жанна, – кивнула бабушка. – Только ни одной такой, как она, среди них не будет. Я не сомневаюсь: эта девушка особенная. Я действительно в этом уверена, дорогой племянничек. Я всем своим нутром это чую.

Дядя помолчал немного, понимая, что с мнением и необычайной интуицией моей бабушки стоит считаться, хоть она и всего-навсего женщина.

– У тебя что, было видение? – поинтересовался он. – Ты предчувствуешь, что удача будет на ее стороне? Ты что-то знаешь?

Бабушка ответила не сразу, она явно колебалась. Наконец, тряхнув головой, быстро сказала:

– Пожалуй, ничего особенного мне выяснить не удалось. И все же я требую, чтобы мы защитили ее!

Не желая ей перечить, дядя снова помолчал. Все-таки перед ним была демуазель де Люксембург, глава нашего семейства. Герцогский титул после ее смерти предстояло унаследовать моему отцу; но помимо титула у нее были также огромные земельные владения, и она могла завещать их любому, кого выберет сама. Мой дядя Жан был ее любимым племянником, а потому имел вполне определенные надежды на наследство, так что обижать тетку ему совсем не хотелось.

– Французам придется заплатить за нее немалую цену, – заметил он. – Но в мои намерения подобные траты не входят. Она, безусловно, стоит королевского выкупа. И при дворе это отлично понимают.

– Я непременно напишу дофину, – отозвалась бабушка. – Полагаю, что вскоре он выкупит ее. Что бы там ни говорили его советники, ко мне он пока прислушивается, хотя фавориты и гоняют его, точно сорванный с дерева листок. Но во-первых, я его крестная мать, а во-вторых, это вопрос чести. Всем, что у него теперь есть, он обязан этой девушке.

– Отлично. Только сделай это немедленно. Англичане проявляют нетерпение, а мне нежелательно обижать герцога Бедфорда. Он человек могущественный и справедливый. И он самый лучший правитель для Франции, на какого только можно было рассчитывать. По-моему, если б он еще и французом был, вся страна его бы попросту обожала.

– Да, – рассмеялась бабушка, – но он, к сожалению, не француз! Он английский регент, и лучше бы ему вернуться на свой болотистый остров, к своему маленькому племяннику, который, бедняжка, вынужден править тамошним королевством. Пусть бы Бедфорд навел порядок у себя на родине, а нас бы оставил в покое и позволил нам самим править Францией.

– Нам самим? – с изумлением повторил мой дядя, словно намереваясь выяснить, действительно ли бабушка считает, что нашему семейству, которое и без того правило полудюжиной графств и пребывало в родстве с императорами Священной Римской империи, неплохо бы также прибрать к рукам и французский трон.

Улыбнувшись, бабушка храбро подтвердила:

– Да, именно нам!

На следующий день мы с Жанной отправились в маленькую часовню на территории нашего замка, вместе преклонили колени перед алтарем, и она почти час истово молилась, низко опустив голову. Когда явился священник, Жанна приняла из его рук святое причастие. Я вышла и ждала за церковью. Из всех известных мне людей только Жанна каждый день ходила к причастию – точно к завтраку. Даже моя мать, строже многих исполнявшая церковные предписания, и то причащалась лишь раз в месяц. Затем мы вместе вернулись в покои моей бабушки; мы постоянно смеялись, поскольку за ноги нам то и дело цеплялись разбросанные по полу травы. Особенно веселило Жанну, когда в дверях я была вынуждена низко наклонять голову из-за моего высоченного головного убора, который не помещался в наши узкие и, главное, низкие дверные проемы.

– Это очень красиво, – указала она на мой убор, – но я бы ни за что не согласилась носить на голове такую штуку.

Будучи иного мнения, я остановилась, желая показать всю красоту своих одежд. Я даже покружилась перед ней в яркой полосе света, падавшей из узкого, как бойница, окна. По-моему, мои наряды были просто великолепны: темно-синяя верхняя юбка, ярко-бирюзовая нижняя, на талии тугой широкий пояс, а на голове высокий конической формы головной убор, с вершины которого ниспадает бледно-голубая вуаль, замечательно подчеркивающая чудесный оттенок моих светлых волос. Я раскинула руки в стороны, демонстрируя Жанне красивые треугольные рукава, по краю изящно расшитые золотой нитью; я и подол чуточку приподняла – пусть видит мои прелестные алые туфельки из мягкой кожи со вздернутыми кверху носками.

– Но ведь в таком платье невозможно ни работать, ни ездить верхом, ни даже просто бегать, – сказала Жанна.

– А оно и не предназначено ни для работы, ни для верховой езды, ни для шумных игр, – рассудительно ответила я. – Оно нужно, чтобы другим себя показать. Оно словно сообщает всему миру: я молода, хороша собой и готова для замужества, а отец мой настолько богат, что я украшаю рукава золотой вышивкой и ношу драгоценную шелковую вуаль. Этот наряд также свидетельствует о моем благородном происхождении, ведь, в отличие от бедных девушек, я даже зимой могу ходить в шелке и бархате, а не в грубой шерсти.

– А я бы ни за что в таком наряде не вышла на люди!

– А тебе бы и не разрешили так выйти! – тут же весьма нелюбезно парировала я. – Ты должна одеваться в соответствии со своим положением в обществе, подчиняться закону и носить вещи коричневых и серых тонов. Неужели ты и впрямь думала, что достигла таких высот, чтобы позволить себе мантию с горностаем? Или, может, ты хочешь получить обратно свой золотой плащ? Говорят, во время боя ты выглядела не хуже любого рыцаря и одевалась как благородные господа. Говорят, ты очень любила свое красивое знамя и блестящее оружие, но больше всего ты любила свой золотой плащ. Значит, не врут: ты виновна в грехе тщеславия!

Жанна вспыхнула и попыталась защититься:

– Меня должны были видеть все! Ведь я возглавляла армию.

– И непременно в золоте?

– Я обязана почитать Господа.

– Ну, по крайней мере, тебе точно нельзя иметь такой головной убор, как у меня, даже если ты и облачишься в женское платье, – произнесла я примирительным тоном. – Тебе придется надевать что-нибудь поскромнее, как и подобает фрейлинам, но ничего столь же высокого и, если честно, столь же неуклюжего. Это будет просто аккуратный чепчик, прикрывающий волосы. А под платьем ты могла бы по-прежнему носить свои сапожки и продолжать сколько угодно ходить пешком и даже бегать. Может, все же примеришь платье? Тогда тебя уже никто не сможет обвинить в том, что ты нарушаешь закон и носишь мужскую одежду. Это ведь признак ереси – когда женщина одевается как мужчина. Зачем тебе рисковать? Почему бы просто не сменить наряд, чтобы твоим врагам не в чем было тебя упрекнуть? Давай наденем хотя бы самое простенькое платье, а?

Она упрямо помотала головой.

– Я дала обет. Обет Господу нашему. И когда король потребует явиться, я должна быть готова вновь вскочить на коня и во всеоружии помчаться к нему на помощь. Я просто солдат, Жакетта, солдат, получивший временную передышку, а не фрейлина твоей бабушки. И одеваться я буду как солдат. Я знаю: вскоре мой король опять призовет меня; возможно, даже завтра…

Я быстро оглянулась. Какой-то мальчишка-паж, несший кувшин с горячей водой, находился от нас достаточно близко и наверняка все слышал. Я выждала, когда он поклонится нам и удалится, и прошептала:

– Тише, тебе не следует даже называть его королем.

Она рассмеялась; на ее лице было написано полное бесстрашие.

– Это ведь я привела его в Реймс, где его и короновали; я стояла там под своим знаменем, когда его помазали на царство; я была первой свидетельницей, как он в королевской короне вышел к своим подданным. Разумеется, он – коронованный король Франции и помазанник божий!

– Англичане вырвут язык любому, кто так скажет, – предупредила я. – Это на первый раз. А если они во второй раз услышат от тебя подобные заявления, то выжгут тебе на лбу клеймо, на всю жизнь изуродовав. Английский король Генрих Шестой – вот кого следует называть также и королем Франции; а тот, кого ты назвала королем, носит титул всего лишь дофина; так его и нужно называть и никак иначе.