Время грозы - Юрий Райн

и, превозмогая навалившуюся усталость, потащился дальше.

4. Четверг, 18 августа 1983

После следующего перекрестка бульвар все-таки выродился в улицу — ненор­мально, даже неприятно чистую, — а спустя еще пару кварталов открылась очаровательная маленькая площадь сильно вытянутой овальной конфигурации. Левую дугу овала зани­мал, согласно вывеске, универсальный пассаж Павла и Романа Аверьяновых, на правой располагалась гостиница «Черный Кабан» с четырьмя звездами на фасаде. Посередине площади журчал фонтан, а спиной к фонтану, широко расставив ноги и задрав похожую на веник бороду, стоял дядька лет сорока, здоровенный, как этот самый кабан, и тоже весь черный: черные высокие ботинки, черные, джинсовой ткани, штаны, черная рубашка с короткими рукавами, черная круглая широкополая шляпа. В левой руке он держал черную переносную рацию, правую положил на рукоятку черной резиновой дубинки, покачивав­шейся у него на поясе. Единственное, что в дядькиной амуниции было не черным, это зе­лено-голубые погоны, очевидно, бутафорские.

Вышибала, решил Максим. Хоть этот не лыбится — на человека похож...

Он приблизился к черному и спросил:

— Товарищ, закурить не найдется?

— Хм… — произнес вышибала. — Вы, сударь, простите великодушно мое любопыт­ство, коммунист?

— Я… это… — растерянно забормотал Максим, — беспартийный вообще-то… А из комсомола по возрасту выбыл… не так давно…

— Хм… — повторил вышибала. — Еще раз простите, сударь, но вы о чем-то изволили спросить…

— Ну, — робея, проговорил Максим, — если вы, конечно, курящий, то… очень хо­чется… а вот рубль в автомат не лезет почему-то… сигареткой не выручите?

Он показал олимпийский рубль. Вышибала в третий раз сказал «Хм», неторопливо вытащил из нагрудного кармана тускло поблескивающий портсигар, раскрыл его, протя­нул Максиму.

— Угощайтесь, сделайте одолжение.

Максим деликатно извлек из портсигара длинную коричневую сигарету, вышибала щелкнул массивной зажигалкой. Жадная затяжка… еще одна… еще…

— Крепкие какие, — сказал он. — Да, спасибо огромное, товарищ.

— Превосходный турецкий табак, — объяснил вышибала. — А позволите ли, сударь, монеткой вашей поинтересоваться?

Он взял рубль, внимательно осмотрел обе его стороны и засмеялся.

— До чего же у людей воображение доходит! Игры двадцать второй Олимпиады, Москва, одна тысяча девятьсот восьмидесятый год! Очень хороший сувенир, право! А ведь папаша мой, помнится, когда-то целую коллекцию памятных олимпийских монет со­брал, из множества стран. Но настоящих монет, не сувенирных. И петербургской Олим­пиады, разумеется, и горно-алтайской… Подлинные золотые червонцы… Да… Где-то на чердаке пылится эта коллекция… Я, знаете ли, ровесник той первой нашей Олимпиады, петербургской… В сорок четвертом на свет произведен…

— Возьмите себе, если вам нравится, — предложил Максим, пропуская мимо ушей ахинею, ненужную ему и к тому же в прямом смысле жуткую. — А мне за это еще одну си­гаретку дайте, а? Или две.

— За презент от всей души спасибо, — ответил вышибала. — Конечно, городовому от обывателей ничего принимать не полагается, но тут ведь все невинно… И верю, от чис­того сердца. А сигарет — да хоть все возьмите.

Он протянул раскрытый портсигар.

— Ну, что вы, все… — смущенно сказал Максим. — Штук пять возьму, а то неловко…

Вышибала, оказавшийся каким-то непонятным городовым — может, это фамилия у него такая? Василий, допустим, Городовой? — пристально посмотрел на Максима.

— Простите, сударь, но верным ли будет суждение, что вы неким образом оказались в затруднительных обстоятельствах?

— Да не то чтобы… — пробормотал Максим. Сообщать незнакомому человеку о своем внезапном сумасшествии ему не хотелось.

— Ваше право отрицать, — Городовой пожал плечами, — однако же помните: предна­значение полиции состоит не только в предупреждении правонарушений и борьбе с ними, но и во всемерной помощи нуждающимся в таковой. Не желаете посвящать меня в ваши затруднения — и не нужно, но предложить вам помощь — мой долг.

— Да спасибо, — промямлил Максим, — нормально все…

— Вы, сударь, — наставительно сказал Городовой, — весьма бледны, я это ясно вижу, голодны, в этом я уверен, и стеснены в средствах, это я понял. Посему… Ах, я глупец! — вскрикнул он вдруг и звонко шлепнул себя широкой ладонью по лбу. — Ах, глупец! Ну ко­нечно же! Ведь поступало же циркулярное уведомление-предписание, как же мог я за­быть, как мог не связать! Правда, почти два года минуло, да и не докатились до нашей глуши эти веяния, мы ведь не то, что не столица, мы даже не первопрестольная… Ах, как всё прояснилось! И одежда, и подчеркнутая скромность, и это странное обращение — «то­варищ»… Глупец, глупец! — сокрушенно заключил он. — А вас, милостивый государь, по­звольте поздравить: вы у нас первый!

— Первый кто? — ошарашенно спросил Максим.

— Ну-ну! — тонко улыбнулся Городовой. — Право же, стоит ли таиться? Полиция не имеет ничего против неотолстовства-нестяжательства, а уж ваш покорный слуга — в осо­бенности! Я, конечно же, не разделяю ваших воззрений — хорош я был бы, при моей-то должности, — но, уверяю вас, уважаю их. Разумеется, по моему скромному мнению, — с жаром вещал он, — взгляды и весь modus vivendi неотолстовцев-нестяжателей извращают доктрину графа Льва Николаевича, но не могу не признать, что, ей-же-ей, содержат много привлекательного. Уход из больших городов… странствия… добывание хлеба насущного и крова самыми простыми и притом ненасильственными средствами… пренебрежение материальной сытостью… сродни макмиллановскому движению, но однако же гораздо ближе славянской душе… Да… Больное наше общество… задыхаемся от сытости и бла­годенствия… теряем исконно русскую живость…

Из этого монолога Максим понял лишь одно — перед ним еще один псих. Что-то многовато нас тут, подумал он…

— Вы, сударь, глубоко порядочный человек, — продолжал распинаться Городовой, — вы мне искренне симпатичны, и не будь я Ефремов, ежели не окажу вам хотя бы незначи­тельного вспомоществования!

Так, вяло удивился Максим, теперь Ефремов какой-то. Двойная фамилия, что ли, у него? Впрочем, без разницы…

Городовой-Ефремов цепко ухватил его за локоть и со словами «Пожалуйте, мило­стивый государь» повлек к «Черному Кабану». Справа от входа в гостиницу стояли сто­лики под полосатым матерчатым навесом. Бородач усадил Максима за один из этих сто­ликов, повернулся лицом к громадному зеркальному окну и замахал руками.

Худой прилизанный мужик, весь в белом, тут же шустро выскочил из гостиничных дверей, застыл перед черным в полупоклоне и елейно произнес:

— Чем могу служить, уважаемый Афанасий Матвеевич?

— Сергеич, — сказал Городовой-Ефремов, — принеси-ка, любезный, этому госпо­дину… принеси ему мясной солянки… да хороша ли у вас нынче солянка,