Фанфан и Дюбарри - Бенджамин Рошфор

— А что бы вы, черт возьми, делали? Да просто затерялись бы в огромном и опасном городе!

Жанна взглянула на него с милой доверчивостью, но с чертиками в глазах.

— Я обратилась бы к вам за помощью, монсеньор Луи! — шепнула она. Ведь я с первого дня знала, что вы просто не можете меня не любить, как говорит мсье Расин…

2

Мы уже говорили, что у достопочтенной матери-настоятельницы монастыря Святого сердца были усы? Тоненькие и шелковистые, но все же были. Теперь, в своей тесной молельне, машинально перебирая кораллы четок, она с очевидным облегчением слушала герцога Орлеанского, который только что спустился сверху, поигрывая своей треуголкой на набалдашнике трости. И лоб его все ещё перерезали озабоченные морщины.

— Достопочтенная мать-настоятельница, вы были правы, — говорил он. Талант этой девушки в роли Эсфири меня поразил, но именно поэтому я не могу быть к ней снисходительнее, чем к другим. Я только что говорил с ней достаточно долго, чтобы понять, что у неё упрямый характер и бунтарское сердце. Ее одолевают страсти, и если оставить её здесь, могут возникнуть проблемы. Не говоря уже о заразительности таких действий, достопочтенная матушка! Достаточно одной заблудшей души, чтобы подвергнуть опасности всех остальных. Нет, удалить её, мадам, безжалостно удалить!

— Ах, Монсеньор, как я рада, как я боялась вам не угодить!

— Достопочтенная матушка, вы мне не угодили бы, только будь вы не правы!

— Полагаю, мадемуазель Беко не выказала вам достаточной учтивости?

— Непосредственно мне — нет, но к принципам, которые я чту… И этого достаточно! Мы вырвем этот терн, изгоним заблудшую овцу!

Тут он нечаянно уронил шляпу, тут же поднял, потом встал и самым величественным тоном, хотя и чувствуя, что краснеет, объявил:

— Она уже собралась! За багажом я пришлю. Мадемуазель Беко я заберу к себе, откуда в экипаже отправлю к родителям. Надеюсь, вы будете мне благодарны за то, что избавляю вас от лишних хлопот, — как объяснить родителям причины исключения. Я сделаю это за вас!

— Я так обязана вам, Монсеньор!

— До свидания, достопочтенная матушка! "Эсфирь" от этого ничего не потеряет. Мадемуазель Беко, боюсь, больше подходит на роль Федры.

Итак, получасом позднее Монсеньор вернулся домой в обществе мадемуазель Беко. Та вся в слезах простилась с настоятельницей, которая, растрогавшись, готова была взять её обратно, но тут уже герцог воспротивился с законным возмущением порядочного человека.

До дома герцога мадемуазель Беко дошла с красными глазами. Сам герцог всю дорогу не разжимал сурово сжатых губ, — слишком боялся рассмеяться в голос. И шел тяжелым строевым шагом, отчасти для того, чтоб не подпрыгивать от радости.

Когда монсеньор сказал "к себе", он не имел в виду Пале Рояль, а лишь свое жилище в стоявшем неподалеку от монастыря Святейшего сердца мужском монастыре аббатства Святой Женевьевы. Его покойный отец герцог Луи, прозванный Набожным или ещё Женевьевцем, на склоне жизни там обрел покой, полностью уйдя в религию. Поскольку занятие это оставляло достаточно свободного времени, он начал строить Медальерный кабинет, и сын продолжил его дело. Экипаж, о котором монсеньор говорил настоятельнице, был в действительности маленьким фиакром, влекомым двумя поджарыми лошадками, которые паслись на монастырском дворе. Все это было очень анонимно и позволяло герцогу неузнанным перемещаться по городу. Жилище его помещалось на этаже монастыря, куда вела узкая каменная лестница. Распахнув двери, герцог предложил Жанне сесть, а сам отправился за графином с туреньским вином и двумя бокалами, которые тут же наполнил.

— За ваше здоровье! — многозначительно проговорил он.

— За ваше здоровье! — последовало в ответ.

Они выпили.

— У вас тут очень мило!

— Я вам покажу свои медали…

— Несчастная Антуанетта! — вздохнула Жанна.

— Антуанетта?

— Антуанетта де ля Фероди, сменившая меня в роли Эсфири. Была моей лучшей подругой. Я с ней простилась, пока вы были у матери-настоятельницы, Монсеньор. Так плакала, что сердце у меня сжималось. И я тоже!

— Ваши глаза ещё прекраснее, когда вы плачете, — страстно заявил он.

— Монсеньор, — в тон подхватила она, — Монсеньор помогите мне! Пробудите меня от сна! Ведь я сейчас словно вижу ужасный сон, в котором после неудачного побега в момент наивысшего отчаяния была спасена из заточения прекрасным благородным рыцарем!

— Господи! — воскликнул герцог, держа себя так, словно он смущен и притом на самом деле. — Но как я это объясню своему исповеднику? Неужто сознаться, что из-за вас я потерял голову?

— Несчастное существо вы сделали счастливым, а это подвиг христианской любви и Бог вознаградит вас, вот увидите!

— Ну если это говорите вы… Надеюсь, он вас слышит и верит вам…

Он взял её в объятия — едва ли не робко. Чтобы она не говорила, прекрасно отдавал себе отчет, что ей всего пятнадцать. Но оказалось не "всего", а "уже". И Монсеньор был приятно удивлен, когда увидел, что Жанна, приподнявшись на цыпочки, тянется к его губам. По правде говоря, это не был поцелуй пятнадцатилетней девочки! Она уже совсем девушка! И многообещающая!

— Это в знак благодарности моему прекрасному рыцарю, — сказала она с греховодной улыбкой и вдруг, волнуясь, спросила:

— Мать-настоятельница сказала мне, что вы отправите меня домой к родственникам! Вы так решили?

— Да.

— И сделаете это?

— Разумеется!

— А я надеялась, что вы солгали, — грустная улыбка скользнула по задрожавшим губам. — Но я-то не хочу возвращаться… Чему вы улыбаетесь?

Герцог опорожнил свой бокал туреньского и утер губы. Потом виновато улыбнулся.

— Нет, я не лгал, — ответил он вполголоса, — и в то же время лгал! Год 1758 от Рождества Христова, мадемуазель Жанна Беко, будет годом моего величайшего прегрешения, и в этом ваша заслуга! — (Тут он секунду помолчал). — Или, скажем прямо, ваша вина.

Задумчиво взглянув на нее, добавил (и Жанна не знала, что он имел ввиду):

— Я спрашиваю себя, как далеко вы пойдете?

***

Жанна родилась в Воколюрсе 17 августа 1743 года. Метрика сообщала, что она дочь Анны Беко, именуемой также Кантиньи, но умалчивала, кто её отец. Анне Беко тогда было тридцать лет, так что теперь ей сорок пять, если мы верно сосчитали. Была она прелестной девушкой, да и сейчас, в 1758 году не утратила своей красоты, хотя немного и потрепанной. Отец её Фабиан, парижский ресторатор, тоже был видным мужчиной — так что Жанне было в кого удаться и то, что монсеньор так воспылал, лишь подтверждает его хороший глаз. Фабиан Беко сумел, помимо всего прочего, очаровать графиню де Кантиньи, и даже жениться на ней и взять её имя. Вот почему мать Жанны именовалась также Кантиньи, что звучит лучше, чем Беко. Анна со своей малышкой, но без официального супруга скоро перебралась из Воколюрса в Париж (в обозе некоего армейского интенданта, тоже большого ценителя женской красоты) и обвенчалась там в соборе Святого Евстафия — но не с поставщиком амуниции, а с неким Николасом Рансоном, что в общем-то довольно удивительно, поскольку богачом был интендант, а вовсе не Рансон — это нас заставляет опасаться, что создан был любовный треугольник. Поздней в него вошел и друг семьи Жан-Батист Гомер де Вобернье, известный как "брат Анже" — запомните это имя! Бывший монах давно уже скинул сутану, но сохранил унылое костлявое лицо и религиозные взгляды. Вот в этом окружении и подрастала Жанна. Нужно признать, что люди эти были к ней добры, раз после обсуждения на большом семейном совете решили уберечь от своего отнюдь не облагораживающего общества, отправив в монастырь Святого Сердца. За что, как мы уже узнали, им Жанна отнюдь не была благодарна, ибо её общительный характер и скрытый темперамент просто не созданы для монастырских стен, при всей её набожности. И потому она сказала монсеньору, что не желает возвращаться к родным. Подозревая, к тому же, что мать не слишком жаждет видеть её рядом. Не столь давно та навещала дочь в монастыре, и увидав вошедшую в приемную Жанну, красавица Анна, урожденная Беко, мадам Рансон так и застыла, разинув рот.