Степной король Лир - Иван Тургенев

Густой венок из этих цветов обвивал ее голову. Мы обменялись поклонами молча. Евлампия была тоже очень недурна собой, не хуже сестры, но только в другом роде. Росту она была высокого, сложения дородного; все в ней было велико: и голова, и ноги, и руки, и белые как снег зубы, и особенно глаза, выпуклые, с поволокой, темно-синие, как стеклярус; все в ней было даже монументально (недаром она доводилась Мартыну Петровичу дочкой), но красиво. Белокурую густую косу она, видимо, не знала куда деть и раза при обматывала ее вокруг темени. Рот у ней был прелестный, свежий, как розан, малинового цвета, и когда она говорила, середина верхней губы очень мило приподнималась. Но во взгляде ее огромных глаз было что-то дикое и почти суровое. "Вольница, казачья кровь", - так отзывался о ней Мартын Петрович. Я побаивался ее... Мне эта осанистая красавица напоминала своего батюшку.

Я отъехал еще немного дальше и услышал, что она запела ровным, сильным, несколько резким, прямо крестьянским голосом, потом она вдруг умолкла. Я оглянулся и с вершины холма увидал ее, стоявшую возле харловского зятя перед окошенным осьминником овса. Тот размахивал и указывал руками, а она не шевелилась. Солнце освещало ее высокую фигуру, и ярко голубел васильковый венок на ее голове.

IX

Я уже, кажется, сказывал вам, господа, что и для этой второй дочери Харлова матушка моя припасла жениха. То был один из самых бедных наших соседей, отставной армейский майор Житков, Гаврило Федулыч, человек уже немолодой и - как он сам выражался, не без самодовольства, впрочем, и словно рекомендуя себя - "битый да ломаный". Он едва разумел грамоте и очень был глуп, но втайне надеялся попасть к моей матушке в управляющие, ибо чувствовал себя "исполнителем". "Что другое-с, а зубье считать у мужичья это я до тонкости понимаю, - говаривал он, чуть не скрипя собственными зубами, - потому - привык, - пояснял он, - в прежней моей, значит, должности". Будь Житков меньше глуп, он бы понял, что именно в управляющие к матушке попасть не предстояло ему никаких шансов, так как для этого нужно было сместить настоящего управляющего, некоего Квицинского, весьма характерного и дельного поляка, которому матушка вполне доверяла. Лицо у Житкова было длинное, лошадиное; оно все обросло пыльно-белокурыми волосами, даже щеки под глазами все заросли; в самые сильные морозы оно было покрыто обильным потом, словно росинками. При виде матушки он немедленно вытягивался в струнку, голова его начинала дрожать от усердия, огромные руки слегка похлопывали по ляжкам, и вся фигура, казалось, так и взывала: "Повели!.. и я устремлюсь!" Матушка не обманывалась насчет его способностей, что не мешало ей, однако, заботиться об его свадьбе с Евлампией.

- Только сладишь ли ты с ней, отец мой? - спросила она его однажды.

Житков самодовольно улыбнулся.

- Помилуйте, Наталья Николаевна! Целую роту в порядке содержал, по струнке ходили, а это что же с? Плевое дело.

- То рота, отец мой, а то девушка благородная, жена, - заметила матушка с неудовольствием.

- Помилуйте-с! Наталья Николаевна! - снова воскликнул Житков. - Это мы все очень понять можем. Одно слово: барышня, особа нежная!

- Ну, - решила наконец матушка, - Евлампия себя в обиду не даст.

Х

Однажды - дело было в июне месяце и день склонялся к вечеру - человек доложил о приезде Мартына Петровича. Матушка удивилась: мы его более недели не видали, но он никогда так поздно не посещал нас. "Что-нибудь случилось!" - воскликнула она вполголоса. Лицо Мартына Петровича, когда он ввалился в комнату и тотчас же опустился на стул возле двери, имело такое необычайное выражение, оно так было задумчиво и даже бледно, что матушка моя невольно и громко повюрила свое восклицание. Мартын Петрович уставил на нее свои маленькие глаза, помолчал, вздохнул тяжело, помолчал опять и объявил наконец, что приехал по одному делу... которое... такого рода, что по причине...

Пробормотав эти несвязные слова, он вдруг поднялся и вышел.

Матушка позвонила, велела вошедшему лакею тотчас догнать и непременно воротить Мартына Петровича, но тот уже успел сесть на свои дрожки и убраться.

На следующее утро матушка, которую странный поступок Мартына Петровича и необычайное выражение его лица одинаково изумили и даже смутили, собиралась было послать к нему нарочного, как он сам опять появился перед нею. На этот раз он казался спокойнее.

- Сказывай, батюшка, сказывай, - воскликнула матушка, как только увидела его, - что это с тобою поделалось? Я, право, вчера подумала: господи! - подумала я, - уж не рехнулся ли старик наш в рассудке своем?

- Не рехнулся я, сударыня, в рассудке своем, - отвечал Мартын Петрович, - не таковский я человек. Но мне нужно с вами посоветоваться.

- О чем?

- Только сомневаюсь я, будет ли вам сие приятно...

- Говори, говори, отец, да попроще. Не волнуй ты меня! К чему тут сие? Говори проще. Али опять меланхолия на тебя нашла?

Харлов нахмурился.

- Нет, не меланхолия - она у меня к новолунию бывает; а позвольте вас спросить, сударыня, вы о смерти как полагаете?

Матушка всполохнулась.

- О чем?

- О смерти. Может ли смерть кого ни на есть на сем свете пощадить?

- Это ты еще что вздумал, отец мой? Кто из нас бессмертный? Уж на что ты великан уродился - а и тебе колец будет.

- Будет! ох, будет! - подхватил Харлов и потупился. - Случилось со мною сонное мечтание... - протянул он наконец.

- Что ты говоришь? - перебила его матушка.

- Сонное мечтание, - повторял он. - Я ведь сновидец!

- Ты?

- Я! А вы не знали? - Харлов вздохнул. - Ну, вот... Прилег я как-то, сударыня, неделю тому назад с лишком, под самые заговены к Петрову посту; прилег я после обеда отдохнуть маленько, ну и заснул! И вижу, будто в комнату ко мне вбег вороной жеребенок. И стал тот жеребенок играть и зубы скалить. Как жук вороной жеребенок.

Харлов умолк.

- Ну? - промолвила матушка. - И как обернется вдруг этот самый жеребенок, да как лягнет меня в левый локоть, в самый как есть поджилок! Я проснулся - ан рука не действует и нота левая тоже. Ну, думаю, паралич; однако поразмялся и снова вошел в действие; только мурашки долго по суставцам бегали и теперь еще бегают. Как разожму ладонь, так и забегают.

- Да ты, Мартын Петрович, как-нибудь руку перележал.

- Нет, сударыня; не то вы изволите говорить! Это мне предостережение... К смерти моей, значит.

- Ну вот еще! - начала было матушка.

- Предостережение! Готовься, мол, человече! И потому я, сударыня, вот что имею доложить вам, нимало не медля. Не желая, - закричал вдруг Харлов, чтоб та самая смерть меня, раба божия, врасплох застала, положил я так-то в уме своем: разделить мне теперь же, при жизни, имение мое между двумя моими дочерьми, Анной и Евлампией, как мне господь бог на душу пошлет. - Мартын Петрович остановился, охнул и прибавил: - Нимало не медля.

- Что ж? Это дело хорошее, - заметила матушка, - только, я думаю, ты напрасно спешишь.

- И так как я желаю в сем деле, - продолжал, еще более возвысив голос, Харлов, - должный порядок и законность соблюсти, то покорнейше прошу вашего сыночка, Дмитрия Семеновича, - вас я, сударыня, обеспокоивать не осмеливаюсь, - прошу оного сыночка, Дмитрия Семеновича, родственнику же моему Бычкову в прямой долг вменяю - при совершении формального акта и ввода во владение моих двух дочерей, Анны замужней и Евлампии девицы, присутствовать; который акт имеет быть в действие введен послезавтра, в двенадцатом часу дня, в собственном моем имении Еськове, Козюлькине тож, при участии предержащих властей и чинов, кои уже суть приглашены.

Мартын Петрович едва окончил эту явно им наизусть затверженную и частыми вздохами прерванную речь... У него словно воздуха а груди недоставало: его побледневшее лицо слова побагровело, и он несколько раз утер с него пот.

- И ты уже составил раздельный акт? - спросила матушка. - Когда это ты успел?

- Успел... ох! Не пимши, не емши...

- Сам писал?

- Володька... ох! помогал.

- И прошение подал?

- Подал, я палата утвердила, и уездному суду предписано, и временное отделение земского суда... ох!.. к прибытию назначено.

Матушка усмехнулась.

- Ты, я вижу, Мартын Петрович, уже совсем, как следует, распорядился, и как скоро! Знать, денег не жалел?

- Не жалел, сударыня!

- То-то! А говоришь, что со мной посоветоваться желаешь. Что ж, пускай Митенька едет; я и Сувенира с ним отпущу, и Квицинскому скажу... А Гаврилу Федулыча ты не приглашал?

- Гаврила Федулыч... господин Житков... от меня такожде... извещен. Ему как жениху следует!

Мартын Петрович, видимо, истощил весь запас своего красноречия. Притом мне всегда казалось, что он: как будто не совсем благоволил к жениху, приисканному моей матушкой; быть мажет, он ожидал более выгодной партии для своей Евлампиюшки.

Он поднялся со стула и шаркнул ногою.

- За согласие благодарен!

- Куда же ты? - спросила матушка. - Посиди; я велю закуску подать.