Сила прошлого - Сандро Веронези

Лишь пока мы мчимся по пустынной Аврелиевой дороге,[12] направляясь к родителям моей жены в Виареджо,[13] и я размышляю о случившемся на холодную голову, все мало-помалу становится на свои места: то, что я услышал, было столь неожиданным, что выбило меня из колеи. Я рассказываю Анне обо всем с самого начала, спокойно, и удерживаюсь от искушения как-то отредактировать фразу, которую произнес этот тип. Я пытался всем внушить, что нашему сыну угрожает опасность, а теперь мне начинает казаться, что сами по себе его слова никакой угрозы в себе не содержали, и у меня возникает желание как-то подкрепить свои подозрения, например, он мог бы сказать: “Конечно, сейчас, когда малыш Франческо наконец выучился кататься на велосипеде, было бы жаль, если бы с ним что-то случилось”. Я-то понимаю, что разницы никакой, но для Анны, быть может, разница есть. К счастью, я говорю ей правду и убеждаюсь, что не было повода врать, поскольку и ей этого хватило, чтобы не на шутку переполошиться. Так что избавившись от опасения быть принятым за паникера, я начинаю беспокоиться, не переборщил ли я, и пытаюсь приуменьшить значение того, что случилось.

Конечно, говорю я ей, не исключено, что я, возможно, преувеличиваю, и опасность не столь велика, чтобы улепетывать, как будто на нас градом сыплются бомбы. Может, это вообще какое-то чудовищное недоразумение, откуда мне, черт побери, знать? Но разве я могу рисковать? Я нормальный, мирный человек, говорю, детский писатель, уже двадцать лет как никому не давал по физиономии; я готов иметь дело с самыми сложными проблемами, но пистолеты, торчащие из-за пояса, и намеки в мафиозном стиле насчет моего сына — это все же перебор. Ведь правда, Анна, мы должны бежать?

Анна, надо сказать, держит удар куда лучше, чем можно было ожидать. Она все схватывает на лету и реагирует на происходящее в точности, как я, что сильно облегчает дело. Да, она обеспокоена, но в панику не впадает, более того, помогает мне нащупать хоть какую-то логику во всей этой истории — а что еще мы можем сделать? — и пока в эту лунную июньскую ночь мы едем на север по тирренскому взморью, она вместе со мной без спешки и истерики ищет в нашей жизни темные пятна. Где они? — задаемся мы вопросом. Пусть не видно явной причины угрожать нам, но раз это произошло, значит, где-то этот мрак есть. Только бы понять, где.

Начнем с меня. Уверен ли я, что не знаю этого человека и никогда раньше его не видел? Да, совершенно уверен. Уверен ли в том, что видел у него пистолет? Да, Анна, это был пистолет. Может быть, я кому-то крупно насолил? Не было такого. Может, политика? Нет, с течением времени я отходил от политики все больше и больше, и теперь лишь принимаю участие в работе Ассоциации по защите детства, что Анне хорошо известно, поскольку собрания Ассоциации иногда проводятся у нас в доме. Ничего особенного: отслеживаем телепередачи, комиксы, рекламу, иногда выступаем с протестами в прессе, раз в год устраиваем съезд. Конечно, порой мы кому-то наступаем на ногу, но, честно говоря, не думаю, чтобы эта деятельность могла затронуть интересы преступного мира. И, кроме того, мы вот уже два месяца, как вообще ничего не делаем.

Переходим к ней, но ее жизнь настолько на виду, что никаких вопросов не вызывает. Занимается переводами, домом, нашим Франческино, и все. Наверно, какие-нибудь секреты у нее есть, не возьмусь отрицать, хотя, ей-богу, в голове не укладывается, что какой-нибудь факт ее биографии может обернуться бандитом на угнанном джипе.

— Позавчера я обошлась не слишком любезно с коммивояжером из Фоллетто, — шутит она. — Приставал с ножом к горлу, чтобы я купила у него пылесос.

Тем не менее, как ни крути, я вынужден задать ей глупейший вопрос, который она мне, кстати, не задала: Анна, у тебя есть любовник? У меня никого нет, добавляю торопливо, нет, и никогда не было, а у тебя? Только говори правду, это важно: в жизни допускаешь много ошибок, можно даже переспать с каким-нибудь сукиным сыном, который потом, получив отставку, напускает на тебя головореза. У тебя есть или было что-то Анна? И в то время, как задаю этот вопрос, сам себе говорю: представь, что старушка ответит тебе “да”; может, это вообще никак не связано с этой историей, может, ее парень — отличный человек и во всех отношениях лучше меня, но представь, что будет, если сейчас вдруг выяснится, что у нее действительно кто-то есть. Нет, никогда не следует задавать подобных вопросов. Никогда.

Анна отвечает без малейших колебаний и не возмущаясь, что я осмелился предположить такое. Нет, говорит она, слава Богу. Что же тогда? Кто может что-то иметь против нас и почему? Странно, но чем больше мы запутываемся, тем заметнее успокаиваемся, ибо если несомненно, что над нами нависла угроза, то также несомненно и то, что в нашей жизни все ясно, чисто и честно. Мы знакомы с юности и по-прежнему любим друг друга; наш сын сопит на заднем сидении, утонув в своих детских простодушных снах, и никакой джип нас не преследует. Кто может что-то иметь против нас и почему? Этот вопрос мы повторяем столько раз за время поездки, что начинает казаться, будто мы наделяем его чарами тибетской мантры, умиротворяющей, благой, изгоняющей зло если не из жизни, то, по крайней мере, из наших голов. Кто? Почему? Кто? Почему?

Въезжаем во Виареджо, когда уже начинает светать. Заявиться в этот час в дом ее родителей неловко, поэтому мы едем в гостиницу. В “Эксцельсиор”, черт побери, назло всем врагам. Большая комната с видом на море, огромная двуспальная кровать и отдельная постель за перегородкой, совершенно ненужная, потому что нам сегодня хочется спать, обнявшись с нашим малышом, с нашим Франческино. Вот только Франческино, проспавший всю дорогу, проснулся, пришел в восторг от вида незнакомых мраморов и лепнины и теперь неутомимо требует все новых объяснений, которые увлекают нас в пестрый хоровод лжи, в чудесный мир простых и понятных причин и следствий, где никто никому не угрожает и где не надо бежать ночью, подобно крысам: в тот мир, в котором мы жили еще пять часов назад и в который теперь, как в сказку, могут поверить только дети.

Затем, в разгар наших объяснений, Франческино засыпает. Мгновенно, как за ним водится: еще секунду назад он спрашивал “почему?”, а сейчас уже спит, как сурок. После нескончаемых разговоров наступает мягкая, ласкающая тишина, в пробивающемся сквозь шторы свете проступает во всех деталях обстановка нашего роскошного номера — в таком я отродясь не думал оказаться: туалетный столик, эстамп в раме, шкаф внушительных размеров с обитыми тканью створками. Анна тоже засыпает, а я, хотя и смертельно устал от этого длинного, трудного, фантастического дня, еще какое-то время бодрствую. Смотрю на малыша, на его спокойное личико с такими недолговечно детскими чертами, и спрашиваю себя, сумею ли я быть на высоте положения, сумею ли защитить его. Что бы ни угрожало, справиться с этим будет не просто, потому что происходит это не там, где я чувствую себя хозяином положения, но я обязан выстоять. Он же выстоял, выиграл свою великую битву: после множества неудач, особенно обидных и непонятных для него с его ловкостью и умением все схватывать на лету, после самого настоящего кризиса личности, потери веры в себя, психологической блокировки и прочего, ему все же удалось самостоятельно научиться ездить на двухколесном велосипеде (“наконец удалось”, сказал тип в пиджаке и рубашке с короткими рукавами). Франческино сообщил нам об этом в тот день, когда моего отца отвезли в больницу, три недели назад, и устроил показательное выступление на площадке перед нашим домом. Он крутил педалями, любо-дорого смотреть. Мы рассказали об этом моему умирающему отцу, который всегда твердил, что блокировку можно снять, что для этого нужна лишь методичность и сила воли, и только все, на мой взгляд, портил, ну, да Бог с этим. После его смерти только мы с Анной знали, что Франческино выбрался из своего тупика, да еще его дружок с первого этажа, Лука, — они с ним гоняли каждый день во дворе. Черт побери, мы об этом никому не говорили: Франческино хотел всех летом удивить.

4

Во Виареджо мы прекрасно проводили время, хотя все выглядело довольно странно. Родители Анны, не говоря о Франческино, безоговорочно приняли нашу версию внезапного приезда: нам просто захотелось немного побыть с ними, и во всю использовали приятную неожиданность — есть, с кем поговорить, с кем посидеть за столом, и внук в полном их распоряжении. Они не заметили, что все это шито белыми нитками: еще не закончился учебный год, у родителей дел по горло, и вдруг ни с того ни с сего они все бросают и посредине недели, в среду, отправляются на курорт. Либо — вероятней всего — заметили, но вопросов задавать не стали: побоялись показаться назойливыми, да и удовольствие портить не хотели. Как бы там ни было, мы, несмотря ни на что, безмятежно проводили время — ходили на пляж, в детский игровой зал, катались на роликовых коньках, устраивали прогулки в сосновый бор, в гавань. Да, скорей всего так, все притворялись: тесть с тещей делали вид, что в нашем приезде нет ничего необычного, Франческино — что еще не научился кататься на велосипеде (он хочет поразить дедушку, моего отца, потому что убежден, что люди после смерти возвращаются), мы с Анной — что нам ничто не угрожает, и, может, поэтому ничто не омрачало наше времяпрепровождение.