Зима гнева (СИ) - Гончарова Галина Дмитриевна

А еще – все, как водится. Кто-то богаче, кто-то беднее…

Что такое продразверстка, крестьяне уже знали. Когда началась война с Борхумом, император приказал покупать хлеб по твердой цене.

Невысокой, все верно.

На рынке можно было взять дороже… только ты доедь до рынка! И получи ту цену! Дождись покупателя, добейся, сбереги деньги…

А если хочешь продавать хлеб государству, тебе этот хлеб и привезти помогут. И заплатят честно…

Идея была не самой плохой. Сорвалась…

Как многое у Петера – по его личной глупости и раздяйству.

Прежде, чем рожать гениальную идею, надо было приструнить родственничков и придворных, которые орали про убытки. Но это-то полбеды!

Поорали бы – да и поели. А вот то, что эшелонов не хватало!

Хлеб было не на чем перевозить, он попросту гнил…

Крестьяне были прекрасно об этом осведомлены. Стоит ли удивляться, что идея померла в зародыше?

Жом Пламенный пошел дальше.

Принцип добровольной сдачи хлеба отменялся. Вводился обязательный.

Борьба за хлеб есть борьба за свободу – красиво выразился жом.

Что под этим понималось?

Немало.

В каждом селе создавались так называемые комбеды – комитеты бедноты. И создавались они для учета.

Учета чего?

А чего попросят.

Кто любит смотреть на суп в чужой тарелке? Да тот, кто над пустой сидит!

Причины, конечно, могут быть разные, от болезни и смерти кормильца до лени и пьянства. Только вот вдов и сирот в тех комитетах не было. А были там крикуны, болтуны, лентяя, которых палкой бы загонять на поле, да и заставлять работать. Той же палкой.

Нет?

А стоило бы…

Жом Пламенный рубанул сплеча.

Каждый владелец хлеба обязан весь избыток, сверх запасов для обсеменения полей и личного потребления до нового урожая по установленным нормам, сдать в месячный срок после объявления постановления

Все трудящиеся, неимущие крестьяне должны объединиться для беспощадной борьбы за свое освобождение. С кем?

Так укажут, не переживайте. А пока собирайтесь в комбеды! И стучите, граждане, стучите. Если что – самым активным дятлам – пятьдесят процентов. То есть наклепал на соседа, взяли с того четыре мешка зерна, так два тебе отдадут. Здорово, правда? И так справедливость умножает! В разы! Понятно же, из злости, зависти или мести никто клеветать не станет, все будут доносить честно и никто не воспользуется возможностью свести счеты! У нас же как? Если бедные, то обязательно порядочные!

Комитеты Освобождения и лично жом Пламенный в это очень верили.

Владельцы хлеба, имеющие излишки и не вывозящие их на ссыпные пункты, а также все растрачивающие хлебные запасы на самогонку являются злостными врагами трудового народа.[1]

Что делают с врагами? А вот то самое и делают… и не рассчитывайте, что вас пожалеют.

Прасковья этот декрет тоже слышала. Сложно бы не слышать, когда явились к старосте два десятка "збройных"[2], сунули ему оружие в нос, да и пригрозили.

Отдавай хлеб, негодяй, не то…

Ну а вопрос, хочет ли человек жить – он во все времена задается примерно одинаково.

Крестьяне жить хотели. И на вопрос, есть ли в селении кулаки и мироеды, ответили. Честно.

Почти…

– Ты мне, Иваныч, не дури! Мы ж не подонки какие! Пойми – зерно нужно! Голод в стране начинается! И заплатим честь по чести…

– Золотом?

Жом Кролик, прозванный так из-за длинных и выпирающих передних зубов, покривился.

Ага, золотом!

От золота б он и сам не отказался! И уж точно не отдал его каким-то земляным червякам.

Увы, перед отъездом Петер так душевно освободил казну от лишних денег, что туда заходить было стыдно.

То ли деньгохранилище, то ли бальный зал…

В такую казну ворье – и то приглашать стыдно, как бы на бедность подавать не начали…

Петер, сволочь такая!!!

Финансировать Освобождение было решительно не на что.

Но – бумага была. А потому жом Пламенный распорядился напечатать несколько тысяч облигаций, которыми и приказал расплачиваться за продукты.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Сейчас.

Временно…

А потом, через год или два, крестьяне смогут обменять эти облигации на деньги. Обязательно!

Кто-то из присутствующих не верит в дело Освобождения?

Поименно, пожалуйста! И шаг вперед для удобства. Чтобы не промахнуться…

Крестьяне верили, конечно. Но сдавать продукты не торопились. Приходилось устраивать реквизиции.

Выглядело это так.

Сначала жом Кролик приходил в село или деревню, и пытался уговорить сдать излишки продуктов.

Вот, как сейчас.

– Ты мне, жом, деньги давай, – протянул староста, недовольно разглядывая бумажку. – А енто – шо? С ентим и в отхожее место не сходить – больно бумага плотная. Расцарапает усе…

– Сказано ж тебе, – огрызнулся жом Кролик. – Денег сейчас нет. Летом на деньги обменяешь, в Звенигороде…

– Летось… кушать-от сейчас всем хочется… и иде тот Звенигород? А иде мы…

Жом Кролик скрипнул зубами.

– Твой ответ?

– Ты мне денег дай, жом. А уж мы найдем, что продать…

Хитрый взгляд старосты стал последней каплей.

От сильного удара дед улетел спиной вперед, только лапти в воздухе мелькнули. А дальше…

Два десятка человек.

Два десятка ружей.

Крепкие мужики… навалиться всем миром?

А вот что-то мир иногда наваливаться и не спешит… каждый о своей шкуре думает, и о своей семье, и… вдруг пронесет?

Не пронесло.

Крестьян согнали на главную площадь – всех. Там и держали под прицелом пулемета, благо, выдавался и такой на отряды. А освобожденцы шли по домам, отмечая – вот этот богаче, вот этот беднее…

Понятно же, где богаче – там мироед…

Кому-то понравился платок.

Кому-то подсвечник…

Кто-то залез за икону в поисках денег… полетела на пол лампадка, жалобно зазвенело, разбиваясь, стекло…

– Что ж вы делаете, ироды!?

Фельдшер.

Пьяный в темную голову, бесстрашный и решительный.

За свои инструменты, приглянувшиеся мародеру, он готов был и зубами грызть… и так что пропало…

Ошарашенный солдат Свободы отступил на шаг. Фельдшер наступал, расхристанный, пьяный, вонючий, но яростный и наверное, опасный.

– Не смей трогать, ты…!

Растерянность сменилась злостью, злость – действием.

Выстрел в деревенской тишине прозвучал громом небесным.

– Убили!!! – заголосила одна из баб – УУУУУБИИИИИИИЛИ!!!

Прасковья себя особо умной не считала – не с чего. А только увидев солдат за околицей, она мальчишек сразу из дома выпихнула.

Вспомнились слова той странной торы.

Придут.

Хлеб отберут, убивать будут, грабить, жечь…

Ничем ты это не остановишь, только себя и детей сберечь попробуй…

И Прасковья выпихнула мальчишек из дома быстрее, чем сообразила, что делает.

– Бегите в наш схрон! Там прячьтесь, пока я сама за вами не приду! И не смейте возвращаться!

Ванятка с Васяткой метнулись мышами, бегущими от кошки.

Они не помнили слов странной гостьи. Но страх в голосе матери был убедительнее любой памяти. Страх – и ее глаза.

Жуткие, темные…

Когда приходит беда, птица уводит врага от своего гнезда. Притворяется раненой, припадает на крыло…

Прасковья не может сбежать – ее будут искать. Но ее детей не найдут. Она скажет, что отослала их в соседнюю деревню.

И… не удержалась.

Стукнула к соседке.

– Мотря, детей и хлеб спрячь!

Послушается ли, нет ли… а все одним грехом на душе меньше будет!

* * *

Когда начали стрелять…

Когда раздался дикий крик: "Убииииилиии!!!"…

Когда крестьяне заволновались…

Прасковья стояла рядом с Мотрей. Детей ее на площади, кстати, не было. То ли в погреб пихнула, то ли на чердак, но хоть с собой не потащила.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Убивать будут, грабить, жечь…

Чутьем загнанного зверя Прасковья поняла, ЧТО сейчас будет.