Честь и бесчестье нации - Владимир Бушин

Однако и испанской академией дело не ограничивается. Как обнаружилось, Вы еще и почетный член американской академии. Правда, из Ваших слов не совсем ясно, какой именно. Ведь их там, кажется, много. Говорят, в знак протеста против Вашего появления там из числа академиков почему-то вышел Иосиф Бродский, Нобелевский лауреат, которого Вы когда-то по мере возможности и при удобном случае порой так пламенно защищали. Какая неблагодарность!

Да, все это и многое другое, столь же ошеломительное, я теперь с Ваших слов знаю. Но поверьте, что нет, не они, эти бесспорные свидетельства высоты Вашего парения, заставляют меня каяться перед Вами, нет!

Дело совсем в другом. В годы "перестройки" произошел невероятный всплеск Вашей политической, публицистической и издательской активности, отсутствием чего Вы, вообще-то говоря, не страдали и раньше. В это же распрекрасное время мне довелось напечатать две-три статьи, в которых среди прочего нашли место некоторые суждения, оценки, замечания по поводу кое-каких аспектов Вашей активности и в прошлом, и в настоящем. Так вот, под воздействием не чего-то иностранного, а живой жизни, вечного и самого мудрого нашего учителя, одну из своих оценок, упомянутых выше, я решительно пересмотрел, признал ошибкой, и от всей души хочу в этом повиниться перед Вами.

Вальпургиева ночь в Переделкино

Возможно, Вы тотчас подумали, что я собрался объявить ошибкой то, что писал когда-то о Вашем поведении в истории Пастернака. Сейчас при каждом подходящем и неподходящем случае Вы о нем возглашаете: великий! гениальный! народный! А Вам яростно вторят Вознесенский, Нагибин, Каверин. Очень хорошо. Но что все Вы говорили и делали, когда столь высоко чтимого Вами поэта исключали из Союза писателей? На страницах "Военно-исторического журнала" в марте 1990 года я констатировал: "Евгений Александрович и тогда вел себя не слишком храбро: не только отмолчался на собрании, осудившем Пастернака, но и потом долгие годы молчал. Хоть бы стишок сочинил да пустил по рукам: дескать, вы, жадною толпою стоящие у кассы!.." Вон же А. Вознесенский напечатал в ноябре 1960 года в номере газеты "Литература и жизнь", целиком посвященном 50-летию со дня смерти Льва Толстого, стихи "Крона и корни". И все думали, естественно, что в них молодой поэт горевал о великом писателе земли русской, но недавно, по прошествии почти тридцати лет, он вдруг объявил нам, тугодумам: "Да вы что, ослепли? Это же я о Пастернаке писал". Все были поражены фактом столь тщательно замаскированного мужества. Но, слава богу, хоть через 30 лет все стало ясно…

А у Вас в 1981 году вышла книга "Точка опоры" — сборник статей типа литературных портретов. Тут оказались рядом покойные классики и живые современники: Блок, Маяковский, Есенин, Смеляков, Твардовский, Мартынов, Кедрин, есть даже названный "большим поэтом" Щипачев, чья поэма "Павлик Морозов" в те годы всегда лежала у Вас под подушкой. Тут еще и Хемингуэй, еще и Маркес. А Пастернака, увы, нет. Ну, как же в такой обширной галерее не найти было места для любимейшего из любимых! Хоть бы под видом Щипачева вывел его.

Тем более что Вы всегда считали Пастернака, как стало известно из Ваших слов, к сожалению, только теперь, "самым знаменитым русским поэтом XX века", а роман "Доктор Живаго", который когда-то сильно вас отвратил, по Вашему нынешнему мобильному убеждению, "самый значительный в XX веке".

Тем более что Вы были с Пастернаком на дружеской ноге, запросто — раза два! — заходили к нему домой, раза три здоровались с ним на улице, а один раз даже звонили ему по телефону и поздравили поэта, если не ошибаюсь, с 42-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции, Вашего любимого праздника. В ответ Пастернак горячо поблагодарил и крепко обнял, кажется, даже поцеловал. Правда, через домработницу.

Он так бурно увлекся Вашей поэзией и Вашей из ряда вон выходящей личностью, что однажды на даче в Переделкино чуть не целые сутки подряд слушал Ваши стихи. Заедая их цыпленком табака, запивая грузинским вином, иногда взволнованно вскакивая, чтобы обнять и расцеловать суперталантливого гостя за оригинальную рифму ("собака" — "кошка" и т. п.), самый знаменитый поэт XX века не отпускал Вас и все слушал, слушал, а Вы все читали, читали с 11 утра 2 мая 1959 года до 5 утра 3 мая того же, к сожалению, года. Восемнадцать часов без роздыха!

А Пастернаку шел в ту пору уже семидесятый год. Ох, как нелегки в таком возрасте хмельные ночи, проведенные в обществе цыплят! Но несмотря на это… На даче Мариэтты Шагинян, обожавшей курятину, пропели третьи петухи. Вы поняли, что пора, наконец, исчезнуть, и с досадой сказали очень доброму и невероятно выносливому хозяину: "Через два часа я должен лететь в Тбилиси". И хозяин, несмотря на все пережитое этой ночью, решительно заявил, что тоже летит с Вами!

Спрашивается: зачем? Неужто еще за одной бутылкой грузинского? О, нет! В ту застойную пору это вино безо всяких поповских талонов и собчаковских купонов было доступно любому даже в переделкинской, воспетой Смеляковым, забегаловке "Голубой Дунай", или, как мы говорили, "У Никишки". Помните?

После бани в день субботний,Отдавая честь вину,Я хожу всего охотнейВ забегаловку одну…

Так зачем же в то росное майское утро Пастернак рвался на Кавказ? Как видно, только затем, чтобы продлить дружескую беседу двух мудрецов, двух самых знаменитых русских поэтов XX века.

Поговорим о бурных днях Кавказа,О Шиллере, о славе, о любви…

Судя по Вашему, Евгений Александрович, искреннему свидетельству, мысль о разлуке с Вами была для Пастернака непереносима. Не удивлюсь, что при этом, уже собирая дорожные пожитки, он твердил: "О, если б знал, что так бывает!.." Да, любовь зла…

Кстати, Евгений Александрович, выступая по телевидению, Вы сказали, что Пастернак — не в ту ли достославную ночь? — остерегал Вас: "Женя, никогда не пишите в стихах о своей смерти. Дело в том, что слово поэта обладает магической силой. Оно, Женечка, имеет свойство сбываться". Не знаю, что именно могло дать тогда Пастернаку повод для такого остережения: разве у Вас уже были большой силы стихи о своей смерти? Словом, не все мне было понятно, однако слушал Вас и не мог наслушаться. Это объясняется, главным образом, тем, что еще лет десять тому назад я читал нечто весьма похожее в воспоминаниях Натальи Ильиной. Разница только та, что у нее фигурируют не Пастернак и Евтушенко, а Цветаева и Ахматова. Да еще, в отличие от вашего увлекательного рассказа, там точно назван повод, заставивший Цветаеву сказать примерно то же самое, что Вы вложили в уста Пастернака, — известное стихотворение Ахматовой "Молитва":

Дай мне долгие годы недуга,Задыханье, бессонницу, жар,Отними и ребенка, и друга,И таинственный песенный дар —Так молюсь за твоей литургиейПосле стольких томительных дней,Чтобы туча над темной РоссиейСтала облачком в свете лучей.

После таких стихов трудно возвращаться к прозе. Но, пожалуй, еще труднее понять, Евгений Александрович, почему, повторю снова, Пастернак остерегал Вас. Ведь он-то, мастер и сердцевед, лучше, чем кто бы ни было, видел, что в Вашем песенном и ораторском даре (но не в самой фигуре, о чем я упомяну дальше) уж так мало таинственного, что хоть плачь. Ну разве что вот такие телефокусы, которые Вы демонстрировали в передаче 21 ноября. Уверенно и запросто швыряли с экрана то "цитату из Аристотеля", то "цитату из Вольтера", то "цитату из Мирабо" и т. д. На первый взгляд казалось, ах, какое изысканное угощение, какие прекрасные цитаты "табака"! Но потом приходило сомнение: откуда эта чисто яковлевская легкость в обращении с мудростью веков? Ну откуда?.. Оставим, однако, этот вопрос и вернемся в то дивное майское утро.

… Пять часов. Вы дочитываете восьмую по счету поэму. Хозяин дома, неотрывно слушая Вас, собирает дорожные пожитки, чтобы лететь с Вами. Прекрасно! Но в этот момент, как Вы рассказываете, появилась его жена, Зинаида Николаевна, и гневно бросила Вам в лицо: "Вы — убийца Бориса Леонидовича! Мало того, что вы его спаиваете целую ночь, Вы еще хотите его умыкнуть (о 18-часовой пытке стихами интеллигентная женщина промолчала. — В. Б.)… Не забывайте, сколько лет ему и сколько Вам (напомнить о том, кто он и кто Вы, воспитанная женщина не решилась. — В. Б.)". Только после этих слов Вы наконец исчезли. Улетели то ли в Тбилиси, то ли на Лысую Гору, то ли на Броккен.

Конечно, если бы после той вальпургиевой ночи, что Вы устроили старому поэту, он прожил бы еще несколько лет, хотя бы пять-шесть, то слова его жены "Вы — убийца Бориса Леонидовича…" могли бы легко затеряться в Вашей памяти. Но ведь Пастернак очень скоро после этой 18-часовой экзекуции слег в больницу и всего через год — ровно! — умер. Неудивительно, что слова его жены так врезались Вам в память. И на Вашем месте всякого, у кого есть за душой хоть крупица совести, они преследовали бы до гробовой доски: "Вы — убийца Бориса Леонидовича… Вы — убийца Бориса!.. Вы — убийца!! Вы!!!"