Старая Англия. Сказания - Редьярд Киплинг

— Сколько вы заплатили ему? — спросил Гуг.

— Пенни, — мрачно ответил фермер.

— Христианин взял бы больше, — заметил Гуг. — Надеюсь, вы в придачу сказали «благодарю»?

— Нет, — ответил фермер, — Придорожный Кузнец — язычник.

— Язычник он или нет, — сказал Гуг, — вы приняли от него услугу, следовательно, должны его поблагодарить…

— Что? — с негодованием сказал фермер; он сердился, потому что все это время я водил его лошадь кругами. — Что это вы болтаете, молодая сутана? Значит, по-вашему, я должен был бы сказать благодарю сатане, если бы он помог мне?

— Полно, не старайтесь сбить меня с толку, — проговорил послушник. — Вернитесь к броду и поблагодарите кузнеца, не то сами пожалеете.

И фермеру пришлось поехать обратно. Я вел его лошадь, но никто меня не видел; Гуг шагал рядом с нами; его длинное платье шелестело в блестящей от росы траве; его удочка лежала на плечах, как копье. Когда мы опять пришли к броду, было пять часов, под дубами тянулся туман; фермер отказался крикнуть «благодарю» и ворчал, обещая сказать аббату, что его послушник хотел принудить христианина поклониться языческому божеству. Тогда Гуг вышел из себя, крикнув «благодари!», схватил фермера за его ногу, скинул толстяка с седла на траву и раньше, чем упрямец успел подняться, стал трясти его, как крысу; наконец, фермер проворчал: «Благодарю тебя, Придорожный Кузнец».

— А Виланд видел это? — спросил Ден.

— О, да; когда фермер рухнул на землю, Придорожный Кузнец так крикнул, что воздух дрогнул; это был старинный воинский клич Виланда. Кузнец был в восторге; Гуг же повернулся к дубу и сказал:

— О, кузнец богов, мне стыдно думать об этом грубом фермере, и за все то хорошее, что во имя доброты и милосердия ты сделал для него и для других моих соплеменников, я благодарю тебя и желаю тебе добра. — Сказав это, послушник поднял свою удочку, которая больше, чем прежде, стала походить на копье, и ушел по вашей долине.

— А что сделал бедный Виланд? — спросила Уна.

— От радости он и плакал и смеялся; Гуг освободил его, и он мог уйти, куда хотел. Но Виланд был честен. Он работал из-за денег и перед уходом заплатил свои долги. «Я поднесу подарок этому послушнику, — сказал он, — и дар мой послужит ему на пользу везде, куда бы ни попал он, а после него принесет добро старой Англии. Раздуй для меня огонь, ты, древний житель леса, а я приготовлю железо для моего последнего изделия». И Виланд выковал меч, темно-серый, изогнутый; он ковал, я раздувал огонь. Клянусь дубом, тисом и терновником, повторяю, Виланд был кузнецом богов. Он дважды охладил меч и проточной воде, в третий раз — в вечерней росе; потом положил его под лунные лучи и пропел над ним руны (это значит заклинания), наконец, начертал пророческие руны на его лезвии. «Древнее создание, — сказал он мне, отирая лоб, — лучшего лезвия Виланд никогда еще не делал. Даже тот, у кого оно будет в руках, никогда не постигнет до конца его совершенства. Пойдем к монастырю».

Мы прошли в общую комнату монахов и увидели послушника.

Он крепко спал на своей койке. Виланд вложил меч в его руку, и я отлично помню, как молодой человек, не просыпаясь, схватил эфес дивного оружия. Потом Виланд вошел в часовню, сделал по плитам ее пола столько шагов, сколько осмелился, и бросил все свои кузнечные инструменты — молоток, клещи и скребки, — показывая, что он навсегда покончил с ними. Тяжелые орудия упали на пол, зазвенели, точно броня; заспанные монахи сбежались в часовню; им показалось, что на монастырь напали французы. Раньше всех прибежал послушник; он размахивал своим новым мечом и выкрикивал саксонский военный клич. Увидев кузнечные инструменты, монахи изумились, но Гуг попросил у них позволения заговорить, рассказал, что он сделал с фермером, что сказал кузнецу и как, несмотря на свет в дортуаре, нашел в своей постели чудесный, покрытый рунами меч.

Сперва аббат покачал головой, но скоро засмеялся и сказал послушнику:

— Сын мой, Гуг, я и без знака языческого бога понимал, что ты никогда не будешь монахом. Возьми свой меч, храни свой меч и уходи со своим мечом; но будь так же кроток, как силен и вежлив. Мы же повесим перед алтарем кузнечные инструменты, потому что, чем бы ни был в древние дни кузнец богов, нам известно, что он честно работал ради денег и принес дары матери церкви.

Монахи ушли и снова легли спать; ушли все, кроме послушника, который сел на пороге, играя своим мечом. Стоявший около конюшни Виланд сказал мне:

— Прощай, древний; ты имеешь право проводить меня. Ты видел, как я явился в Англию, видишь, как я ухожу. Прощай.

И он стал спускаться с холма, направляясь к повороту реки подле Большого Леса; теперь вы называете его Глухим Углом; Виланд шел к тому самому месту, где он впервые пристал к земле; я слышал еще некоторое время, как он шуршал в чаще, потом все стихло. Вот так это случилось.

Ден и Уна глубоко вздохнули.

— А что же было потом с Гугом? — спросила Уна.

— И с мечом? — спросил Ден.

Пек посмотрел на луг, который, спокойный и прохладный, расстилался в тени Холма Пека. В траве крякал коростель; в ручье прыгали маленькие форели. Из ольховой чащи вылетела большая белая ночная бабочка и покружилась около детских головок; легкая дымка тумана поднялась над ручьем.

— А вы действительно хотите знать это? — спросил Пек.

— Да, да, — ответили дети. — Ужасно хотим.

— Отлично. Я обещал вам, что вы увидите то, что увидите, и услышите то, что услышите, хотя бы это случилось три тысячи лет тому назад; но теперь, мне кажется, если вы не пойдете домой, ваши домашние будут вас искать. Я провожу вас до ограды.

— А ты будешь здесь, когда мы опять вернемся? — спросили брат и сестра.

— Конечно, коне-ечно, — ответил Пек. — Я уже пробыл здесь довольно долго. Только погодите одну минутку.

Он дал каждому из детей по три листика: один дубовый, другой тисовый, третий терновый.

— Покусайте их, — сказал Пек, — не то, пожалуй, вы станете дома болтать о том, что видели и слышали, и — если только я знаю людей — ваши родители пошлют за доктором. Кусайте же.

Брат и сестра стали грызть листики и пошли рядышком к ограде усадьбы. Подле калитки стоял их отец.

— Ну, как шло представление? — спросил он.

— О, чудесно, — ответил Ден, — только позже мы, кажется, заснули. Было так тепло и тихо. Ты не помнишь, Уна?

Уна покачала головой и ничего не сказала.

— Понимаю, — сказал отец и продекламировал стихи: «Поздно вечером Кильмени пришла домой; она не могла сказать, где была, и не помнила, что видела». —

Но почему ты жуешь листики, дочка? Из шалости?

— Нет, я делаю это зачем-то, но зачем именно — не могу сейчас вспомнить.

И ни брат, ни сестра ничего не помнили, пока…

ЮНОШИ В ЗАМКЕ

Через несколько дней дети ловили рыбу в том ручье, который вот уже много столетий прорезает мягкую почву долины. Вершины деревьев сплетались над ним, образуя длинный коридор; сквозь их листву пробивался солнечный свет и пятнами, кружками и полосками падал на берег и на воду. В зеленом коридоре виднелись мели из песка и гравия, старые корни и упавшие стволы, поросшие мхом и покрытые красными от железистой воды рисунками. Тонкие и бледные стволы наперстянок тянулись к свету; рядом с ними поднимались кусты папоротника, покачивались застенчивые, вечно жаждущие воды цветочки, которые не могут жить без влаги и тени. От движения проворных форелей рябь бежала по тихой поверхности заводей, которые между собой соединялись узкими полосками воды, а с широкими темными заливами ручья были связаны журчащими протоками. Только во время половодья и самый ручей, и заводи, и отдельные лужи — все сливалось в одну бурную, быстро несущуюся стремнину.

Эта часть ручья была одним из самых любимых тайных приютов детей. Старый Хобден показал им, как тут можно веселиться. Там, на залитом теплыми лучами солнца лугу, никто не угадал бы, что происходило под арками из ветвей; в зеленой тени раздавался только стук от случайного удара удочки о нижнюю ветку ивы или свист молодых тисовых листьев, когда леска на мгновение цеплялась за них.

— Мы поймали с полдюжины рыбок, — сказал Ден после того, как дети около часа пробыли в этой теплой сырой чаще.

— Не пройти ли нам к каменистой гряде? Не попробовать ли поудить в Длинной Заводи?

Уна кивнула головкой. Она чаще всего разговаривала знаками. И дети вышли из своего темного зеленого убежища, направляясь к маленькой возвышенности, которая заставляет ручей бежать к мельничной речке. Там берега были низки, обнажены, и от блеска дневного солнца, которое отражалось в воде Длинной Заводи, бывало больно глазам.

Едва дети вышли на открытое место, как чуть было не упали от изумления. Большая серая лошадь, вокруг хвоста которой морщилась зеркально-спокойная вода, пила из заводи, и рябь около ее морды вспыхивала, точно расплавленное золото. На лошади сидел старый седой человек, одетый в просторную блестящую кольчугу, сделанную из цепочек. Его голова не была прикрыта; на луке его седла висел железный шлем в форме ореха. Красные сафьяновые поводья узды с фестончатыми краями были около шести дюймов шириной; на спине лошади было седло с толстыми подушками и с красными подпругами; спереди оно придерживалось красным же кожаным нагрудником, сзади — таким же красным ремнем.