Геройский Мишка, или Приключения плюшевого медвежонка на войне - Бронислава Островская

Так и было. Похоже, подвода неслась по бездорожью, потому что тряска усиливалась. Мы перекатывались с боку на бок, подлетали кверху и падали обратно вниз.

— Соскользни, соскользни же вбок, когда будем возле камня! — умолял я ящик. — Но только хорошо примерься.

Ящик примерился. Раздался грохот, Гришкины проклятия, мы ударились обо что-то — и тишина.

Крышка ящика, похоже, съехала вбок, сделалось чуть светлей. Теперь я слышу лучше. Обозы, видимо, уже проехали, тарахтенье и крики отдалились. Наши лошади рвутся из постромков, бьют по земле копытами. Гришка бранится. Выстрелы гремят, но всё дальше и дальше. Тянутся минуты, долгие как годы. Что же будет, что нам приготовила судьба?

Громче и громче топот множества ног.

— Сдаюсь! — кричит по-русски Гришка.

Мои уши дрожат в ожидании ответа.

Кто-то произносит:

— Коней бы держал, дурак, покалечатся ведь!

По-польски.

— Свои!

Свои

Они стояли кучкой у подводы, допрашивая Гришку.

— Что ты вез?

— Генеральское имущество.

— Откуда?

— Со Львова.

— Да ну? — недоверчиво звучат голоса.

— Ей Богу! — божится Гришка.

— Эй, ребята! — слышится веселый командный голос. — А ну-ка загляните в какой-нибудь ящик.

Наш ящик ближе всего и разбит. Кто-то отрывает доску.

— Осторожней, как бы нам тут на воздух не взлететь, — потешается один. — Это бомбы.

— Отвяжись, не то ты у меня без бомбы улетишь, — звучит в ответ.

Родные! Родные! Каждое слово, как мед.

Чья-то рука просовывается меж салфетками, осторожно — ищет, щупает. Я издаю самый радостный приветственный писк. Рука стремительно исчезает.

— Что за черт? — спрашивает изумленный голос. — Ребенок?

— Что вы несете? Как бы он выжил в этом чертовом ящике? Задохнулся бы.

— Коль задохнулся, не пищал бы.

Логика несомненная. Новая рука еще более осторожно ощупывает вещи. Несмотря на легкость прикосновения, я пищу изо всех медвежьих сил. Теперь салфетки одна за другой взлетают в воздух. Ну наконец! Глаза мои жмурятся от света. Надо мной голубое весеннее небо и несколько склонившихся над ящиком молодых любопытных лиц.

На головах матеевки[4]. Они, наши!

Взрыв смеха. Меня заметили. Подхватили, подняли вверх. Все хохочут, держась за бока. Рассматривают, передают из рук в руки. Я мяучу, пишу и гавкаю. Умей я петь, запел бы.

Кто-то заметил мой ошейничек. Прочел. И снова радость.

— А ну-ка поглядите, братцы, что привез нам этот гражданин, — приказывает весело капрал.

Они перетрясают ящик.

— Ура! — раздается торжествующий крик. — Ресторан!

— Здорово!

Они чинят подводу, устанавливают ящик. Садятся кто где может. Меня торжественно несут в руках.

— Надо взять его с собой, когда пойдем рапортовать!

— Точно! — соглашаются все.

— Дурнем буду, если не представлю его Деду.

— Верно, Щапа!

Все во мне поет от радости. Как же прекрасна жизнь! Под ярким солнцем, куда ни кинь глазом — мир. За каждым бугорком ждут невероятные приключения. И я — с Ними!

У завалинки полуразрушенной хаты капрал, вытянувшись в струнку, докладывает:

— Гражданин капитан![5] Разрешите доложить: дозор вернулся без потерь. Взяли одного пленного, одну грузовую подводу и одного медведя.

— Вы, что, рехнулись, гражданин! Откуда здесь медведь?

— Из ящика, гражданин капитан. Щапа, давай медведя!

Тот, что меня нашел, подает меня капитану. Я, пользуясь возможностью, стараюсь как можно четче отдать честь капитану лапой.

Капитан прыскает.

— Где вы такого откопали?

— В ресторане, гражданин капитан. Он целый ресторан нам привез, — восторженно докладывает Щапа.

— Вы уже все обшарили?

— Ящик разбит, гражданин капитан! — объясняет капрал.

— А прочие?

— Не осмотрены, гражданин капитан.

— Давайте их сюда.

В ящиках обнаруживаются карты и бумаги генерала. Необходимо их срочно доставить Коменданту. Капитан собирается идти. Щапа вызывается помочь. Подмигнув товарищам, берет одной рукой бумаги, а другой подхватывает меня и следует за капитаном.

По пути я могу осмотреться и вижу — по миру, который сперва показался мне радостным, гуляют беда и горе. Поминутно грохочут выстрелы, там и сям чернеют свежие пепелища. Времени расспросить кого-нибудь по пути нет. Мы быстро идем вперед.

Земля раскопана, разрыта. В ямах и окопах груды разрезанной ржавой колючей проволоки.

Одна из хат целее остальных. Перед завалинкой группка офицеров.

— Привет!

— Привет!

— К Коменданту. С рапортом.

Доложили. Мы входим. По дороге от тряски лапы мои совсем разболтались, но я собираюсь показать себя молодцом.

Кто-то сидит у окна, склонившись над разложенной картой. В сером аккуратном мундире. Обернулся. Посмотрел.

От моих бравых намерений и следа не осталось. Лапы обессилели от волнения. Из-под густых бровей с бледного лица на меня глядят серые сокольи глаза. От них исходит сила, сосредоточенная, пронизывающая. Вся фигура напоминает стальной клинок.

Капитан берет под козырек. Рапортует.

Щапа стоит в дверях, благоговейно взирая на Деда.

— Где бумаги? — спрашивает металлический, немного протяжный голос.

— Щапа! — подзывает капитан.

Щапа, чеканя шаг, подходит с генеральскими бумагами, не выпуская меня из рук.

— А это что такое? — спрашивает тот же металлический голос, на сей раз про мою особу.

Щапа, вытянувшись, чеканит:

— Разрешите доложить, гражданин Комендант. Медведь. Трофейный.

Улыбка. Неожиданно ясная, детская улыбка. Глаза стали мягкими и добрыми-предобрыми. Щапа, просияв, поворачивается кругом и выходит, бережно прижав меня к боку. Лишь тогда я решаюсь тихо и радостно вздохнуть.

Перед хатой один из офицеров останавливает Щапу. Тот по его приказу показывает меня, добавляя с гордостью, что мне улыбнулся сам Дед. Но и без того все лица, словно по команде, веселеют. Я перехожу из рук в руки.

— Вполне молодцеватый медвежонок, — заключает один из офицеров.

— А знаете, — замечает другой, — в Париже медвежат прицепляют к авто на счастье. Каждый второй шофер в Булонском лесу возит с собою какую-нибудь обезьяну.

— Мода!

— А может, и не мода. Люди всегда ищут что-нибудь, что принесет им счастье. Французы свято верят в амулеты.

— Так, может, и нам Мишка принесет удачу.

— Надо бы его посадить на авто.

— Сначала выцарапай авто у австрияков!

— Ну тогда и без авто обойдемся. Отдать его в обоз — пусть ездит.

— Слишком приличный медвежонок для обозного.

— Посадить его к Деду в коляску! Чтобы всегда везло.

— Точно.

— Щапа, это ваш медведь. Отдадите его на коляску Деда?

— Слушаюсь.

Этим словом Щапа решил мою судьбу.

Если бы от меня одного зависело счастье людей, путь Легионов был бы легким и безмятежным и не осталось бы за нами крестов, плачущих над солдатскими могилами. Но есть, увы, предначертания посильнее, чем удача, которую сулят плюшевые медвежата. Несмотря на все мои усилия, путь польских солдат на восток был залит реками пота и крови. Столько героев осталось в могиле — спать вечным сном и видеть во сне свою Польшу.

Радость первых минут встречи с Легионами сменилась вскоре тревогой за их судьбу. Реестры, списки и рапорты, что везли вместе со мной в коляске Деда, рассказали мне всю историю от самого начала. Я узнал про тайны довоенных стрелковых обществ, о которых слышал уже от Стася и его пехотного ружьишка… И про историю славной «семерки», что в первые часы войны, с седлами за спиной, перешла границу Королевства, чтобы положить начало польской кавалерии[6]. И про выступление Легионов из Кракова, и про первые бои, первые потери и постоянно растущие отряды.

Личные заметки и карты Коменданта пели славу несгибаемой вере в победу. Бумаги, присланные из австрийских штабов, криво усмехались. Списки потерь рыдали, проливая реки фамилий. Ох, мне памятны все имена! Будто перед полевым монокуляром, проплывали воспоминания о каждом бое, в котором пал тот или этот солдат. Я как вживую видел смелые атаки, отчаянные прорывы, геройское прикрытие чужого отступления. И кровь, кровь, кровь. Сколько же благородных, прекрасных ребят легло в сырую землю!

Сегодня я знаю все. Знаю, что с каждой каплей священной, пролитой за Дело крови в жилы растерзанной Отчизны вливалась новая жизнь. Что без этого страшного живого источника Польша бы не восстала из могилы. Но тогда это знал только Он. И все во мне бурлило от злости на захватчиков, на обидчиков, проливавших эту благородную кровь.

Штабной обоз подвергался частым и сильным обстрелам. Я не раз пытался переговорить с проносившимися мимо пулями. Но они были слишком упоены полетом. Лишь свистели, пролетая: «Несу смерть!» — а после падали замертво и, сколько я ни спрашивал, не могли уже вспомнить, кто и в кого их послал. Безобидные кусочки железа…