Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - Ирина Савкина

Характерно, что эта мысль родилась у Вяземского по прочтении женских записок. От этого времени до нас дошло немало и русских женских автотекстов, многие из них опубликованы; однако они практически никогда не становились предметом научного интереса сами по себе, а не в качестве исторических или литературных источников для биографий «знаменитых мужчин». Именно этот факт определил мое желание работать с этими уже опубликованными, но в то же время совершенно «неизвестными» — то есть невостребованными, непрочитанными как женские автодокументы текстами.

Часть из них (письма Н. Герцен, дневники А. Якушкиной, А. Керн, А. Колечицкой, А. Олениной, Е. Поповой, воспоминания С. Капнист-Скалон) написана женщинами, не считавшимися авторами или литераторами, другие тексты (Н. Дуровой, А. Зражевской, Н. Соханской) принадлежат перу довольно известных в свое время писательниц. Но с точки зрения задач моего исследования, которые будут подробнее сформулированы ниже, разница литературного (культурного) статуса авторов не столь существенна.

То, что некоторые из этих женщин не претендовали на роль профессиональных писательниц, не делает их тексты менее интересными в контексте изучения русской женской автодокументалистики, не отменяет проблем, связанных с женским субъектом такого рода текстов, так как вопрос о мотивах письма, о праве публично говорить о себе, репрезентировать себя в акте письма (тем более в акте собственного жизнеописания) здесь не снимается, а, может быть, в какой-то степени и обостряется. Как считает представительница популярных в последние годы Cultural Studies (культурно-антропологических исследований) Адель Баркер, такого рода тексты надо научиться рассматривать в качестве культурных документов, «рассказывающих о том, как конструировалась и „разыгрывалась“ гендерная идентичность, публичное/приватное в жизни личности и культурная мифология»[39].

Дневники и письма, выбранные мною для подробного исследования, написаны в период с 1820 по 1852 год[40]. Они отражают формы и способы самоописания дворянок этого времени: замужних женщин (счастливых и несчастливых в браке), девушки на выданье, старой девы; столичных жительниц и провинциалок. Это именно те женские «типы», которые были самыми частыми объектами изображения в прозе того времени, в том числе и женской (например, в повестях Е. Ган или М. Жуковой).

Приблизительно та же «верхняя» временная планка выбрана и для анализируемых мемуарно-автобиографических текстов. Конечно, нельзя не отметить, что позже, в 1860–1890-е годы, были написаны исключительно интересные воспоминания А. Блудовой, М. Каменской (Толстой), А. Марковой-Виноградской (Керн), К. Павловой, Т. Пассек, А. Смирновой-Россет, А. Тютчевой и некоторых других женщин, чьи имена связаны в культурном сознании с первой половиной XIX века. Однако их записки о жизни создавались уже в принципиально ином социальном и литературном контексте. Насколько влияли (или не влияли) гендерные и жанровые трансформации, произошедшие во второй половине века, на принципы самовыражения и способы самоописания женщин, сформировавшихся в более ранний период, принадлежащих, по выражению Е. Ростопчиной, и сердцем и направлением другому времени[41], — ответ на этот чрезвычайно интересный и важный вопрос требовал бы внимательного и предметного изучения изменившейся ситуации. Но, к сожалению (или к счастью), любое исследование должно иметь свои границы, как бы условны они ни были.

Кроме категорий жанр и историко-литературный контекст, существенно важной для моей работы является категория гендер.

Гендер понимается в данном исследовании как социальный пол, который определяется через сформированную культурой систему атрибутов, норм, стереотипов поведения, предписываемых мужчине и женщине. Гендер — это конструкция, которую человек (мужчина или женщина) усваивает субъективно в процессе социализации. «Система пола-гендера является одновременно и социокультурной конструкцией, и семиотическим аппаратом, системой репрезентации, приписывающей значения (идентичность, ценность, престиж, место в родственных связях, статус в социальной иерархии и т. д.) индивидам в пределах общества. Если гендерные репрезентации — это разнящиеся по значению социальные позиции, то для кого бы то ни было репрезентация или саморепрезентация как мужчины или женщины подразумевает принятие всего того, что является следствием этого значения»[42].

Сосредоточиваясь на подробном исследовании женских писем, дневников и воспоминаний определенного периода русской культурной истории, я хотела бы попытаться найти ответы на следующие вопросы:

— Что происходит на пересечении двух маргинальных культурных «пространств» — жанра(ов) и гендера в конкретном историческом и социокультурном контексте?

— Как осуществляется в текстах гендерная саморефлексия, то есть как репрезентирует, создает, «разыгрывает» себя женское Я в акте автодокументального (эпистолярного, дневникового, мемуарно-автобиографического) письма?

— Какие стратегии самоописания выбираются?

— Как они соотносятся с существующими гендерными стереотипами и литературными (в том числе и жанровыми) конвенциями?

— По отношению к какому (каким) Ты (имплицитного адресата, «цензора», читателя) выстраивает себя женское Я в автодокументах?

Я не ставлю своей задачей выработку новых теорий или методологий; я не хотела бы рассматривать свое исследование как «полигон для испытания» существующих методологических, теоретических, культурно-политических стратегий анализа на новом материале с целью подтверждения их верности или опровержения. Скорее я хочу использовать те из имеющихся методов исследования, которые считаю подходящими и продуктивными, для прикладных целей историко-литературного изучения.

Теоретические проблемы, связанные со спецификой выбранного мною материала, очень многообразны, изучение автодокументальных жанров в западноевропейской, американской и русской науке имеет уже достаточно длительную и богатую историю, на некоторых моментах которой необходимо остановиться, прежде чем переходить к конкретному анализу избранных текстов.

Мой обзор теорий, связанных с пониманием специфики автодокументальной литературы и — особенно — женской автодокументалистики, не претендует на исчерпывающую полноту. Я хотела бы акцентировать внимание, с одной стороны, на тех идеях, которые оказали наибольшее влияние на обсуждение интересующего меня типа литературы, и, с другой стороны, на тех теоретических положениях и категориях, которые, с моей точки зрения, наиболее подходят для конкретных целей моего исследования.

Глава 1

ИСТОРИЯ ТЕОРИИ (ОБ ИЗУЧЕНИИ АВТОДОКУМЕНТАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ)

Краткая предыстория

В русской традиции критическая артикуляция жанра мемуаров (записок, воспоминаний, дневников) произошла в 30–40-е годы XIX века и была связана с именами В. Белинского, П. Вяземского, М. Погодина[43] однако серьезных исследовательских работ, посвященных автодокументальной литературе, до середины XX века на русском языке не было.

На Западе уже в начале XX столетия появились два солидных монографических труда на немецком и английском языках: Георга Миша (Misch Georg. Geschichte der Autobiographie. Leipzig; Berlin, 1907) и Анны Барр (Burr Anna Robeson. The Autobiography: A Critical and Comparative Study. Boston; New York, 1909).

Вильям Спенгеманн в своей книге Формы автобиографии (The Forms of Autobiography) в специальной библиографической главе[44] дает подробный обзор истории изучения автодокументальных жанров (по преимуществу автобиографии) до 80-х годов XX века в четырех следующих разделах: 1. Становление автобиографии как предмета научного исследования; 2. Современный критический интерес и проблема дефиниции; 3. Автобиография как источник информации; 4. Автобиография как литературная форма.

Спенгеманн отмечает, что серьезный научный интерес к интересующим нас жанрам возник в Европе в конце 1950-х — 1960-е годы, и одной из важнейших проблем, поднятых тогда, была проблема жанровых дефиниций. Широкий разброс в определениях границ и особенностей автодокументальных жанров Спенгеманн объясняет, в частности, тем, что определения не выводились из текстов, а создавались априорно и использовались для выделения текстов.

Прикладной подход

Те, кто создавал дефиниции, часто исходили из своих прагматических интересов[45]. Такой прикладной подход к автодокументальным жанрам хорошо (возможно, даже с особой отчетливостью) виден в России, где они долгое время изучались и использовались преимущественно как исторический источник. В работах М. Н. Черноморского, Л. А. Деревниной, Н. В. Макарова, С. С. Дмитриевой, в статьях и книге Е. Г. Бушканца, в исследованиях А. Г. Тартаковского[46] определение и классификация мемуарно-автобиографической прозы[47] осуществляется с точки зрения историка или архивиста. Во главу угла ставится вопрос о «достоверности», «надежности» источника информации, а потому авторы сосредоточиваются, например, на вопросе происхождения текстов, способах фиксации воспоминаний (воспоминания участника событий, написанные им самим, литературная запись, стенографическая запись, протокольная запись, воспоминания одних лиц в изложении других и т. п.). Современный исследователь А. Г. Тартаковский начинает свою последнюю книгу с утверждения: «мемуаристика <…> исторична уже по самой природе»[48] — и оценивает развитие русской мемуаристики XIX века как поступательный процесс развития исторического самосознания. «Когда в обществе возник принцип историзма, доведенный до уровня отдельной личности, на этой наивысшей [курсив мой. — И.С.] для той эпохи ступени развития исторического самосознания личности стало возможным осознание ценности мемуаров для исторического познания»[49].