Новая русская - Светлана Алешина

Однако жизнь сложилась так, что технику Добров так и не купил.

В этом была виновата его страсть. К сорока годам он был в расцвете своих интеллектуальных и сексуальных сил. Однако зарплата преподавателя университета не позволяла рожденному быть жуиром и плейбоем Доброву менять женщин как перчатки, как он привык это делать в молодости. Ко всему прочему он был женат, у него был сын девяти лет, и эта сфера его жизнедеятельности также требовала инвестиций.

Был, конечно, иногда на его улице праздник. Но в основном праздничные карнавалы Добров устраивал осенью, после окончания вступительных экзаменов. Тогда его карманы наполнялись щедрыми подношениями от благодарных представителей юга России.

Кое-что перепадало и во время зимней сессии, но это была уже мелочь… Кроме того, Добров женскую часть студенчества предпочитал экзаменовать «натурой».

Ко всему прочему кандидат философских наук и относился к деньгам весьма философски. Копейку он не берег, а посему рубль на его огороде никак не вырастал.

Женщины, с которыми сводила его судьба, оставались им довольны. Он был щедр и на подарки не скупился. А искушенным в общении с мужчинами дамам не составляло особого труда раскрутить Доброва на траты в свою пользу. Достаточно было того, чтобы Александр Николаевич подпил.

Чуть-чуть… Самую малость…

И хотя Добров не мог назвать себя сыном турецко-подданного, так как в нем текла славянская кровь, несло его после этого никак не меньше.

Он мог, поддавшись минутному, подогретому алкоголем импульсу, истратить на любовницу в один день около тысячи, а следующую неделю пребывать в безденежье, оправдываясь перед женой всеми возможными способами. Но этой весной Александр Николаевич, что называется, особенно загнался.

На сопутствующие женскому празднику мероприятия он спустил около четырех тысяч. Самое обидное для Доброва было то, что сразу после этого он был вынужден по разным причинам расстаться с двумя своими подругами. Можно сказать, что его инвестиции просто канули в «черную дыру».

Но удача вроде бы улыбнулась кандидату наук в середине марта. Он встретил на улице свою старую знакомую еще по политехническому институту, Риту Карбышеву, бывшую одно время его любовницей. Добров вспомнил, что у нее скоро день рождения, и напросился в гости.

И на вечеринке у Риты он познакомился со Светланой, так звали эту пышную брюнетку, завоевавшую чувствительное сердце Александра Николаевича с первого взгляда. Собственно говоря, как утверждал приятель Доброва, его университетский коллега Сергей Семечкин, «для Шурика увлечься женщиной было все равно что сморкнуться». Так что подобный факт никоим образом нельзя было считать сенсацией.

Света оказалась очень хорошей любовницей. На счастье Доброва, его мать, женщина также весьма эмоциональная и сохранившая способность нравиться мужчинам и в шестьдесят с лишним, в очередной раз в своей жизни вышла замуж и ушла жить к мужу. Ее однокомнатная квартира всегда могла, таким образом, доставлять ее сыну радость общения с противоположным полом. Именно там и проходили встречи Доброва со Светланой Гордеевой, женой преуспевающего бизнесмена и владельца сети магазинов.

И совсем вылетело из головы опьяненного весной ученого, что скоро к нему должны наведаться представители Фонда развития свободного человека, который невольно спонсировал авантюрно-любовные похождения Александра Николаевича.

Добров в отчаянии посмотрел на календарь. Совсем скоро… Осталась всего неделя…

Что касается его статей, то за них он был более-менее спокоен. В голове они уже выстроились, и их нужно было только перевести в файлы. Добров умел работать, когда хотел, и работу эту мог сделать за короткое время. Однако за деньги, предназначенные для покупки техники, тем не менее надо было отчитываться.

Необходимо было срочно найти тысячу долларов.

У своих знакомых Добров одолжиться не мог. Во-первых, сумма была достаточно крупная. Во-вторых, занимал он постоянно. Это был своего рода стиль жизни. Жизнь взаймы.

Правда, Добров деньги отдавал всегда. Однако сейчас, представляя скептические физиономии своих экономных и рачительных знакомых, которые в очередной раз убедятся, что из Доброва толка как не было, так и не будет, Александру Николаевичу становилось не по себе.

С невеселыми мыслями о жизни и его, кандидата наук Доброва, нетвердом и зыбком месте в ней он и пришел с бутылочкой водки апрельским вечером к другому кандидату наук, доценту кафедры истории средних веков Сергею Семечкину.

Семечкину было тоже около сорока лет, и он, в отличие от семейного Доброва, был разведен. Злые языки, знавшие и того и другого, шутили, что если Доброва можно было с полным основанием назвать Казановой-практиком, то историка Семечкина – скорее донжуаном-теоретиком. Он был долговяз, худощав, мускулатура его была, прямо скажем, не очень развита, и у женщин он особым успехом не пользовался.

– Блин, Серега! – стукнул по столу Добров после третьей. – Скажи, почему у меня все в жизни через мягкое место? Как ты думаешь, а?

– Какое же мягкое, Шура? – удивился Семечкин. – У тебя, по-моему, броня по-прежнему крепка, а танк весьма быстр и пронырлив…

Семечкин красноречиво скосил взгляд в сторону добровских брюк.

– В этом-то и проблема, – тяжело вздохнул Добров, наливая еще по одной.

– Ты скажи поконкретнее. А то мне эта твоя метафизическая обтекаемость уже в зубах навязла!

– Что может быть конкретнее тысячи долларов за неделю?! – сокрушенно воскликнул Добров.

Семечкин нахмурился.

– Кто это тебе предлагает такие деньги? – настороженно спросил он. – Может быть, и я на что сгожусь…

Вздох Доброва приобрел оттенок ярости.

– Ты что, вообще, что ли, двинулся там среди твоих любимых итальянских средневековых схоластов? Мне нужно найти за неделю штуку баксов. Иначе…

И он провел ребром ладони себе по горлу.

– Ну, у меня таких денег нет. – Семечкин широко развел руками и выразительно посмотрел на Доброва своими карими глазами.

– А я на тебя и не надеюсь, – мрачно ответил Добров. – Надо где-то брать, а брать негде…

Семечкин задумался.

– А ты говорил, что у тебя подруга какая-то появилась, из богатеньких…

– Ну… И что? – спросил, покачиваясь из стороны в сторону, уже пьяный Добров.

– Как что?! У нее и возьми.

Добров скептически усмехнулся. Потом вдруг нахмурился, посмотрел грозным взглядом на приятеля и стукнул кулаком по столу:

– Гусары денег не берут!

– Ой-ой-ой! – скривился в ухмылке Семечкин. – Какой Денис Давыдов выискался!

– А я тебе говорю, что никогда альфонсом не был! Этого еще не хватало!

– Шура, я и не предлагаю тебе альфонсировать. Возьмешь взаймы, потом отдашь. Придумаешь причину какую-нибудь повесомее…

Добров сдвинул брови и тупым взглядом посмотрел на остатки водки в бутылке.

– Ну, допустим… – после долгой паузы сказал он. – Допустим, возьму… Допустим, отдам… Но мы с ней, – он сокрушенно всплеснул руками, – рассобачились!

– Милые бранятся – только тешатся! – ответил ему Семечкин. – Ты же философ, и должен это понимать.

И историк, разлив всю оставшуюся водку по стаканам, убрал бутылку на пол.

Она пополнила длинную галерею стеклотары, которая скапливалась у Семечкина за несколько месяцев. Это кончалось обычно в один прекрасный день. На историка под воздействием прочитанной лекции о Реформации и Возрождении нападала неожиданная страсть к переменам, и Семечкин за один день наводил в своей квартире образцовый порядок. Чтобы потом в течение нескольких месяцев снова накапливать грязь, пыль и мусор.

– Нет, я на это пойти не могу, – решительно проговорил Добров своему приятелю, прожевывая квашеную капусту после того, как опрокинул последний стакан водки.

– Ну, значит, будут проблемы, – философски заметил историк Семечкин. – С фондом развития этого, как его… свободного человека.

– Я ей такого наговорил в нашу последнюю встречу! А она меня, наверное, любит… А может, и нет… Хрен их, баб, поймешь. Вот, на, почитай, Серега! И скажи, любит она меня или нет!

Добров полез в пиджак и, с минуту поковырявшись нетвердой рукой по карманам, достал оттуда листок бумаги.

– Вот это письмо она мне к поезду принесла, когда я на олимпиаду в Самару ездил.

Семечкин недоверчиво посмотрел на коллегу.

– Читай, читай! – Добров вальяжно раскинулся на стуле и придал своему лицу милостивое выражение.

– Давай, давай! – прикрикнул он, видя нерешительность Семечкина.

Тот взял листок бумаги и развернул его. Потом сдул с него крошки табака и начал просматривать текст.

По мере того, как он продвигался в своем чтении вперед, на лице его расплывалась улыбка, а глаза становились маслеными.

– Ну, ты даешь, Шура! – проговорил Семечкин, плотоядно облизываясь. – Хотя в этом смысле я в тебе всегда был уверен.