Рассказы - Юхан Пээгель

...Да стоит ли вообще-то возиться с Ванапаалом, с его полями, на которых, как большущие серые быки, торчат груды камней? Были бы деньги, поехал бы в город, купил бы каменный дом: на окнах занавески и красные цветы на подоконниках. Стал бы заниматься извозным промыслом или сдавал бы комнаты разным городским шалопаям, а сам жил бы лучше, чем жук в навозной куче. Сидел бы в креслах и записывал бы квартирную плату на чистых листах в Библии, кажный день ел бы масло да мясо. И баба моя вошла бы в тело, и любо-дорого было бы на нее глядеть - чистая юбка, ситцевый фартук - на двадцать лет помолодела бы. Эх, вот это была бы жисть! Иной раз можно бы и в Ванапаал съездить, на телеге с рессорами, места родные поглядеть: на шее чистый платок, сам в воскресном кафтане, из кармана бутылка хорошей водки торчит...

...Елки-палки, как же эта кварта у меня вокруг пупа заплясала да в голову мне ударила! Гляди, какие мысли от баронской сивухи полезли, от такой-то малости! Зряшные мысли - у Лааса, да вдруг дом в городе... Понатужься-ка лучше, чтоб арендную плату осилить, она тебе так на плечи давит, что не приведи бог, потяжелее будет, чем самый большой каменный дом в городе Курессааре...

Негнущимися пальцами распутывает Лаас лыковую петлю, никак не желающую слезть с вереи. "Надо бы крюк большой в кузне сделать, - мелькает в его пьяной голове, - с ним проще было бы запирать да отпирать". Эх, деньги, деньги... Они могут человека и с трезвой головой дурнем сделать, не то что когда ты под парами.

Еле-еле ковыляет Лаас через двор по дерну: ромашка и крошечные цветочки птичьей гречихи засыпаны огромными желтыми листьями клена. Желтые-желтые, как десятирублевки... Э-эх, деньги-денежки...

...На следующее утро, с больной головой, он кое-как запрягает лошадь и отправляется пахать стерню. Но прежде он быстро заходит в камору, отыскивает в уголке шкафчика запрятанную там на "случай простуды бутылку и делает несколько глотков. Потом, уже в воротах, вдруг резко останавливается, как будто о чем-то вспомнив, озирается и мигом берет из-под навеса новую железную лопату.

...Борозда ложится к борозде, медленно и нудно. Иногда соха натыкается на камень, и Гнедой покорно останавливается. Это даже как бы своего рода событие, вносящее разнообразие в мерное течение черновато серой борозды, Лопата в другом конце поля, на валуне между кустами ежевики.

Лаасу ужасно стыдно перед самим собой. Гляди-ка, ведь вчерашний денежный дурман не выходит из головы, выпитые для опохмеленья глотки будто даже еще силы ему подбавили. Потому что утром уже в воротах вдруг словно молния блеснула у него в голове: ведь на краю жнивья, между орешником и кустами рябины, находится Могильная гора, где еще во время великого голода и чумы хоронили людей. А на этой самой Могильной горе растет старая дикая яблоня. А под этой яблоней будто бы зарыт клад. Старая ванапаалская Эди да будет ей земля пухом - говорила, что она сама несколько раз видела там синий огонь. А что, ежели взять лопату да поглядеть, правда это или одни россказни? Лаасу стыдно, он вообще-то не верит тому, что болтала старая Эди, а тут, смотри, ровно ребенок, захватил-таки с собой лопату. Не посмел бы взять ее среди бела дня из-под навеса, будь на дворе баба, да, к счастью, ее не было. Не решается Лаас пойти копать, ведь даже Гнедой над ним смеяться станет... А все же утопающий и за соломинку хватается. Ну, конечно, рублей с царем там нет, дак ведь и серебро, что ни говори, все ж таки серебро, ежели случится, что там в самом деле окажутся деньги. А ежели не они, так, может, какие вещицы, за них студент или какой ни то другой городской олух денег даст. Всего-навсего прошлым летом приходил один такой чудила к Тынуюрна и за старое сиденье и воловье ярмо двадцать копеек дал.

Лаасу, правда, стыдно. Он останавливает Гнедого в конце борозды и долго и подробно объясняет коню, что ему, Лаасу, мол, нужно сходить до ветру, в лес... Потом быстро хватает с камня лопату - чтобы Гнедой не видел - и кидается в чащу, будто он уже несколько дней не ходил.

Ага, дикая яблоня на месте. И с лихорадочной быстротой новая железная лопата режет рыхлый верхний слой земли. Хорошо, что из дому не видать Гнедого, который кушает на месте отаву. Вяльямяэ его заслоняет... Черт побери, да здесь до него уже рыли, сразу видать, что земля перекопанная... Гляди-ка, вроде уголь, в самом деле уголь... теперь опять пошли камни, так и есть... во, какой кусище плитняка. Тут бы лом сгодился, а то когтями приходится... Так! Опять вроде уголь и обломки костей вперемежку с землей, пара булыжников в аккурат для каменки впору будет - стой-стой, а во что сейчас уперлась лопата? Горшок, господи Иисусе - горшок!

И, наклонясь, он устремляется в неглубокую яму, так что издали видна только его задница в серых штанах из домотканины и две веревочные подошвы с налипшей на них землей. Руками Лаас осторожно откапывает крошащийся глиняный горшок, который тут Же разваливается на куски... Но в горшке ничего нет. Тупо просеивает Лаас между пальцами обломки угля, среди них попадаются блестящие осколки стекла, и даже кусочек цепочки встретился, но ни одной монеты. И хотя Лаас никогда до конца не верил тому, что болтала Эди, все же он ошарашен. И снова горячая волна стыда заливает его пульсирующую голову. Вот дурень! Узнай кто-нибудь про это, и ванапаалский Лаас станет на всю волость посмешищем. Он клад ищет, ему легкой жизни в городе захотелось! Только в старушечьих россказнях таким способом богатели. Мужчины их словам не верят, один-единственный нашелся, который поверил, и этот простофиля - ванапаалский Лаас.

Разбитый, пристыженный человек встает и со злостью швыряет новую, дорого стоившую железную лопату на дно ямы. Звяк! - отвечает она из ямы. Стой-ка! Ударься лопата о камни, она такого звука не издаст! Человек снова на дне ямы, снова его руки шарят в земле, и когда он теперь выпрямляется, на ладони у него ржавая железная закорючка. Новое разочарование. Тяжело садится человек на выкопанную землю и, низко опустив голову, начинает рассеянно скрести заскорузлым ногтем большого пальца найденную железину. Сквозь поредевшую листву дикой яблони проникают лучи сентябрьского, уже не раннего утреннего солнца. Они падают разводами на потертую одежду глубоко задумавшегося человека, и одно дрожащее пятнышко упрямо задерживается на предмете, который он держит выпачканными землей пальцами.

Человек медленно поднимает тупой, ничего не видящий взгляд. Его взор, обращенный в себя, случайно останавливается на рыжем куске железа, которое золотит падающий сквозь ветви сдержанный свет осеннего солнца. Что бы это могло быть? Вернее, чем бы это могло быть, когда его запрятали в земные недра те, кто некогда жил здесь на каменистых холмах Ванапаала? Железная загогулина, видимо, от чего-то отломанная, к одному концу сужалась, и одно ребро у нее было тонкое, как лезвие. Внезапно тупое лицо осветилось улыбкой. Понял! Это же издавна знакомая изогнутая железка серпа, это пополам сломанный серп... Небось тебя и положили в таком сломанном виде в могилу к хозяину, когда тот то ли до времени, то ли под гнетом лет помер...

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});