Ёксель-моксель - Сергей Прокопьев

— Да пошла ты! — в один момент нервы, подорванные вчерашним алкоголем, не выдержали. — Пошла ты на хрен!

В ответ пес резко ткнул обидчика лапами в грудь. Федор Матвеевич, вместе с тесно прижатым к сердцу бидоном, полетел в придорожный сугроб. Однако, падая на спину, так сориентировал в пространстве сосуд, что ни одна капля не выскочила из-под крышки.

Будто горизонтальность поверхности пива отслеживали гироприборы, а их реакцию на толчки и броски мгновенно отрабатывали сервоприводы.

Федор Матвеевич вывернулся из-под собаки и вскочил на ноги. При этом обнаружил в поле зрения хозяйку пса, бегущую к инциденту с классическим криком собачников:

— Не бойтесь! Она не кусается!

Собачница была чуть выше псины. Носик в рыжих, самый шарм, крапинках. Зеленые глазки. Спелыми вишенками губки…

Красота не тронула Федора Матвеевича.

— Завели людоеда — держите при себе! Это ведь ходячий инфаркт!

— Ради Бога, извините! — виноватилась подбежавшая, сдерживая скотину за ошейник.

— А случись на моем месте ребенок или беременная?! Такая кабаниха горло порвет, не успеешь маму позвать.

— Что вы! Гита по жизни очень спокойная. Единственное — от пива шалеет. За 200 метров чует. Любит, не удержать! Хоть каждый день покупай.

— Пиво?! — совершенно другими глазами посмотрел на псину Федор Матвеевич. — Не может быть?!

— Честное слово! И только разливное… На бутылочное или баночное ноль внимания. От разливного дуреет, перед людьми стыдно. И пьет его как сапожник… Извините, пожалуйста…

Женщина потащила пса от соблазнительно пахнущего сосуда.

— Подождите! — крикнул вослед Федор Матвеевич.

Он снял с бидона крышку, ручкой книзу положил на снег, до краев наполнил пивом.

— Пей! — ласково предложил четвероногому коллеге по слабости.

Гита принялась с аппетитом лакать янтарную жидкость.

— Не зря собака — друг человека, — сказал Федор Матвеевич, — понимает, бутылочное — это моча, извините, конская. — Будете? — галантно протянул бидон даме.

— Нет, что вы! — смутилась та.

— Я с вашего позволения…

Федор Матвеевич поднес к пересохшим губам сосуд, омочил горло жадным глотком, а метнув его в заждавшееся нутро, начал не торопясь, со вкусом поглощать чуть горчащий напиток. Надо сказать, язык пса тоже шнырял в крышку бидона без суеты — с чувством, толком и пониманием.

…И еще неизвестно — на небритом лице или на лохматой морде в тот момент было больше блаженства.

ТЕМНЕЧЕНЬКО

— Ой, темнеченько! — стенала Антоновна соседке. — Тимофей кончается. Семый день капелюшечки не ест, пластом лежит. Ой, темнеченько, люблю ведь его как смерть.

Тимофей был Антоновне не сват, не брат, даже не зять с мужем. Тимофей был котом. Но каким! Такого днем с огнем по всему свету ищи — только батарейки в фонарике садить. Как будто из лауреатов кошачьей красоты свалился однажды на крыльцо. Шерсть исключительной пушистости и до голубизны дымчатая, на шее белый галстучек, глаза зеленые…

— Ну, и околеет, — бросил муж на причитания Антоновны, — невелика персона. Возьмем нового. У Протасовых кошка через день с пузом. Убивался бы я по каждому шкоднику. По мне бы кто так убивался…

— Тебя-то бульдозером не сковырнешь…

— Ага, по весне вона как скрутило.

— Дак горло дырявое, то и загибалси!

— Че горло, когда желудок прихватило.

— Выжрал какой-нибудь порнографики из киоска…

— Тебя переговорить — надо язык наварить! — махнул рукой муж.

— А нечего спориться…

Антоновна пошла в закуток, где лежал кот.

— Тишенька! Тиша! — склонилась над умирающим любимцем.

У того не было силушки даже глаза приоткрыть. Всегда подвижный хвост лежал мертвой палкой. Ухо безжизненно завернулось. Шерсть свалялась, как у помоечной собаки. Нос горячий.

Антоновна пошаркала с горем к ветеринару, который не выразил ни малейшей радости, завидев бабку.

— Я по кошачьим не специализируюсь, — прервал просительницу на полуслове.

— Как это? — удивилась Антоновна. — Все одно скотина.

— Ты ведь не идешь к зубному, если возник гинекологический вопрос?

— Слава Богу, этот вопрос отвозникался. И во рту протезы. Ты мне, родненький, Тимофея полечи.

— Сам оклемается. Кошки живучие.

— Дак ведь это кот. Пойдем осмотришь, я заплачу, не сумлевайся.

Летом ветеринар поклялся с Антоновной дел не иметь. Она ухитрялась никогда деньгами не рассчитываться. Скажем, такса опростать поросенка от мужской нужды — 50 рублей. Жадная бабка вместо наличности то кусок сала старого всучит, то бутылку некачественной самогонки. У ветеринара своего сала — хоть через забор кидай, и что бы он сивухой при его должности давился? А язык деревенеет категорически отрубить: деньги давай! Будто гипноз анестезирующий подпускала Антоновна. Потом, возвращаясь домой, ветеринар плюется в свой адрес: зачем брал?

— Ты к Степаниде сходи, — отфутболивая настырную бабку, посоветовал поросячье-коровий доктор.

Степанида жила знахарством. Шептала, заговаривала, травничала.

— Кота тащить не надо, — отказалась от осмотра слабоживого пациента Степанида. — Еще оцарапает. Фотография есть?

— Моя?

— На кой мне твоя? Кота!

— Я сама-то лет двадцать не фоткалась.

— Нашла чем хвастаться, — строго сказала Степанида. — Тогда клок шерсти с живота начеши.

— Чьей?

— Да не твоей же!

Степанида дула на Тимофееву шерсть, шептала над ней, подбрасывала под потолок и внимательно следила за падением. В завершении колдовских процедур завернула клок в бумажку и швырнула в печь. Антоновне вручила пузырек с желтой жидкостью — капать Тимофею в пасть.

— Сколько должна? — спросила Антоновна, не удовлетворенная курсом лечения.

— Десятку.

— С собой нет, — сказал Антоновна, — вечером занесу.

Хотя «с собой» было.

Дома Антоновна набрала в пипетку жидкости из Степанидиного пузырька, пошла вливать целительную влагу в болезного Тимофея. Того в закутке не оказалось.

Сердце Антоновны оборвалось в нехорошем предчувствии.

— Где Тиша? — трагически спросила мужа.

— Где-где, — грубо прозвучало в ответ, — в гнезде! Околевать, поди, уполз. Они, как сдыхать, завсегда уходят из жилища.

— Ой, темнеченько! — заголосила Антоновна и принялась жалостливо звать. — Тишенька, Тиша, погоди умирать, полечимся.

Антоновна ходила по дому, заглядывала во все углы. Тимофея нигде не было.

— Ой, темнеченько! — вышла в сени.

Через минуту оттуда раздался истошный крик:

— Ах ты, тварь! Ах ты, скот! Убью-ю-ю!!!

В поисках околевающего любимца Антоновна заглянула в кладовку. Где страшно зачесалось схватить дрын потяжелее. Под потолком висело полтуши неделю назад забитого бычка. На ней, намертво вцепившись когтями, распластался Тимофей. Он хищно рвал мясо зубами. Добрая часть бычка отсутствовала.

— Заболеешь так жрать-то, — прибежал на крик муж.

— Убью! — кричала на любимца Антоновна.

Тимофей не стал дожидаться смертельного дрына, камнем упал с объеденной туши и резво, несмотря на болезнь, юркнул на улицу.

Антоновна ругала кота, мужа, который низко повесил бычка, оплакивала уничтоженное мясо и думала: платить Степаниде или обойдется?

Платить, по-хорошему, было не за что. Но ведь порчу может навести. Ладно, если на кота-вредителя, а вдруг — на саму Антоновну…

БОРЬБА ЗА ВЫЖИВАЕМОСТЬ

И ПОД ЕЁ АТЛАСНОЙ КОЖЕЙ

Суицидников Виктор Трофимович Сажин чувствовал за версту. Не успеет на своем конце провода бедолага доложить, что через минуту смертельно разящей пуле даст ход в истерзанное сердце или что окно распахнуто, до полета по законам всемирного тяготения лбом об землю всего один шаг, — эта кровавая трагедия еще не сорвалась с языка, а Виктор Трофимович уже чувствует: от трубки телефона службы доверия, где подрабатывал по ночам, несет самоубийством.

В то дежурство, как только радио пробило полночь, Виктор Трофимович поворотом ручки заткнул крикливое «окно в мир» и начал в тишине укладываться на скрипучий диван.

Куда там уснуть! Сразу заблажил телефон. От звонка веяло кладбищем.

«Я тут при чем?» — раздраженно подумал Виктор Трофимович и снял трубку.

— Значит так, — без «здрасьте» раздалось в ней, — сейчас открою бутылку водки, выпью стакан и повешусь.

«Ну и дурак! — подумал Виктор Трофимович. — Уж пить так весь пузырь…»

— Как вас зовут? — спросил он.

— Без разницы, — отказался от знакомства собеседник.

— Меня — Виктор Трофимович, — не обиделся Сажин. — Что у вас стряслось?

— У меня обнаружен СПИД.

Виктор Трофимович испуганно оторвал трубку от уха. СПИДа боялся панически. Предохранялся от него днем и ночью. В парикмахерской наотрез отказывался от штрихов, наносимых бритвой на шее и висках. Вдруг на лезвии осталась от предыдущего клиента частичка СПИДоносной крови? Летом остервенело боролся с комарами, и редко какому удавалось пробиться к кровеносным сосудам. Если хоботок крылатого упыря все же осквернял кровь, Виктор Трофимович пусть и не срывался в поликлинику сдавать анализы, молитву самосочиненную обязательно повторял про себя: «Боже праведный, спаси и сохрани от СПИДа, дай надежный иммунитет от заразы в трудную минуту».