Другая любовь - Михаил Ливертовский

… Тогда-то в мою историю и вписалась допотопная машина – открытая дрезина с ручным двигателем (это когда вы руками с помощью специальных рычагов приводите ее в движение). Дежурный вывел дрезину из тупика, наверно, чтобы догнать на следующем разъезде нужный нам поезд… Что значит «вывел»?! – Все провожающие помогали очищать первобытную машину от снега, раскатывали ее-замерзшую. Погрузили на нее наш багаж. Все готовы были нас сопровождать, но на дрезине имелось только… четыре места!

… То, что мы от старательных движений быстро взопрели…

… То, что мы на каком-то повороте – потеряли часть багажа, соскользнувшего с обледенелого настила дрезины. И угроза остаться без нужных вещей, без подарков для «невесты», без провианта в 10-ти дневном путешествии, заставила возвращаться, рыться в ночи в снегу под откосом, а потом отчаянно наверстывать упущенное время…

… То, что поваливший снег вынуждал сначала каждые пятьдесят метров, чуть позже – тридцать-двадцать – останавливаться, брать в руки лопаты и очищать от заносов колею…

… Это все были цветочки, а ягодкой, которая к тому же очень скоро поспела – стала буря. Не то настигшая нас, не то мы догнали ее… Как бы то ни было – она закрутила нас: залепила глаза, стала набивать снег в рукава, за воротники… Увлеченные греблей, – так назовем работу с рычагами, которые приводили в движение нашу утлую лодчонку в бескрайнем, бурлящем снежном море, – мы не сразу почувствовали, что колеса нашей машины пробуксовывают. А когда поняли – от сознания своей беспомощности – обмякли. Руки повисли. А испарину буранный холод враз превратил в ледяную корку. Стало быть, легко и быстро можно было перейти в другое качество – превратиться: из человека – в сосульку?!..

Мне до боли стало жалко дежурного по разъезду и особенно его жену, которая из-за меня лишится мужа, а ребенок, который должен вскоре родиться, останется без отца! Мой остывающий мозг корил мою едва теплившуюся совесть за то, что я не отложил поездку «до завтра», и поэтому демобилизованный человек, мой бывший ординарец, не сможет уже никогда, после многолетнего перерыва, обнять, приласкать своих домочадцев! А мой спутник-дружок-минометчик?.. И, конечно же, не забылась и Зоренька, с которой так и не суждено, должно быть, свидеться!

… Никогда – ни на фронте, ни в пустыне, которую пришлось пройти в Китае, – не доводилось так реально ощутить обреченность…

Уже не озноб, а коварное тепло разливалось по телу, оно уже плавило меня, я таял, и будто последний выдох – до моего сознании, как заклинание, донеслось: – «Зоренька ясная…»

Но: то ли буря устала куролесить, то ли Провидение услышало, что я во всем случившемся – виню только себя… и, почуяв, что оно в своих стараниях перебарщивает… – но злая снежная круговерть прекратилась. Все вокруг заметно прояснилось.

Оглядевшись, чтобы понять, куда и как нужно двигаться, ехать, идти или ползти, – я встретился взглядом с уставившимися на меня сигнальными огнями последнего вагона поезда, в который мы уткнулись…

Чтобы обрадовать своих спутников, мне, самому едва способному шевелиться, через «не могу»… пришлось их разбудить. Они от усталости успели уснуть… или замерзнуть? Я их тер, тряс, потом они – друг друга, во всяком случае, с большим трудом они возвратились в полуясное сознание.

Зато разбудить спящих проводников нужного нам вагона – не удалось. Или они принципиально не открывали. Чтобы никого не впускать в переполненный вагон. Там все ехали до Узловой.

Пришлось устраиваться в паровозной (чуть не сказалось: топке) – кабине машинистов. Дежурного мы уже не отпустили, потащили с собой до Узловой, а оттуда с этим же поездом он вернется на разъезд. Жену, чтобы не волновалась, предупредили по телефону.

… Через открытое окошко вместе со снежинками, круто замешанными на пару, в кабину влетало натужное ритмичное дыхание машины. И в этот ритм вплетались слова: – «… поговорим о том, что было, и о том, / Что неизвестной скрыто мглою… / О том, что знать нам не дано./ О том, что чудится зимою… / Через замерзшее окно…» Несмотря на то, что окошко было открыто, в необозримой безразмерной белизне все равно ничего нельзя было разглядеть.

Было еще несколько вынужденных остановок. На узловую станцию мы прибыли с большим опозданием. Опоздали на скорый поезд, который ушел на Москву. Следующего нужно было ждать сутки.

И сутки эти – начались неудачно. Сразу что-либо разузнать о посадке – «где и когда», оформить проездные документы – мы не смогли.

Сразу и остро пришлось почувствовать разницу между военной, хорошо организованной жизнью, и – мирной. В той жизни – мы были «грузом?…» – нас подвозили, погружали, везли, выгружали… А в этой – новой (хорошо забытой – старой)…

… Никто ни на какие наши вопросы вразумительного ответа дать не мог. Настенное расписание движения поездов было все исчеркано-перечеркано. Пробившись к кассе через тела ожидающих, мы увидели затянутое паутиной окошко, с полустертой, но еще хорошо читаемой надписью «Не стучать». Рядом приписка, должно быть, обиженного пассажира: «безнадега»… Поодаль стоявший милиционер, внимательно оглядев нашу солидную, и вместе с тем странную экипировку, добротные кожаные чемоданы, и особенно мой ладный реглан с меховым воротником, закрывающим погоны, необычную мою бороду, палку-трость с загадочными бляшками – сказал: – «Попробуйте, тут один полковник постучал, и ему открыли…» Пушистый меховой воротник, должно быть, заставлял предполагать более высокое звание, чем-то, что было мне присвоено…

… Я попробовал, предварительно смахнув с окошка пыль, старые окурки, паутину – постучал. Но… действительно – «безнадега»! Милиционер виновато пожал плечами и глазами показал на объявление, прикрепленное повыше: «Касса проездными документами не обеспечивает»! Каково?! Что делать? Куда обратиться?

На камере хранения – табличка: «За сохранность багажа не отвечаем»… на титане – надпись: «Горячей воды нет!» На баке для холодной воды – просто: «нет воды».

И… далее – везде – «не курить», «не сорить» «не хлопать дверью», которая не закрывалась из-за обледенелого порога. Кроме того, на входной двери… да на всех дверях – были прикреплены бумажки-объявления, о том, что «Извещать пассажиров о прибытии и убытии поездов по радио не будем. Радио не работает. Будьте внимательны!»…

… Обиженные, разозленные пассажиры черкали, царапали, чем попало эти объявления, расписывали их бранными словами, гасили о них окурки…

Но все старания не в состоянии были зачеркнуть всеобщего отрицания всяческих услуг, всевозможной помощи, даже информации… – сквозь росчерки, грязь, окурочные ожоги – на всех объявлениях настойчиво проступали: «не, не, не… нет!»

– Да-а-а-а… – Гриша Крылов растянул короткое слово, насколько хватило его дыхания, осматривая зал ожидания, как поле боя, плотно усеянное телами, валяющимися на лавках, на полу, в углах (они даже не храпели), казалось, бездыханных, потерявших всякую надежду на что-либо – мужчин, женщин и детей. А когда Гриша снова вдохнул, то добавил: – Придется нанимать дрезину, а иначе отсюда…

Мой бывший ординарец возразил, ни на грамм не прибавив оптимизма:

– Не пойдет – если не замерзнем, то доберетесь к концу отпуска, а то с полпути вертаться придется – вам… я-то вольная птица…

– С таким настроением… – я попробовал, было заразить своих товарищей оптимизмом, ну хоть немножко, но не закончил фразу, потому что сам не знал, даже не мог представить, как и куда – в каком направлении следует сделать первый шаг. И сами собой у меня стали складываться строки: – «Что мне сделать, / Чтоб увидеться с тобой, / Расчудесною моей мечтой…»

– Вы офицеры – вы и придумывайте, а я схожу в одно местечко, – сказал мой бывший ординарец, и чтобы было яснее, нарочито поддернул брюки.

Ушел, и вскоре вернулся с милиционером. Сначала, глядя на виновато улыбающегося Фадеича, можно было подумать, что милиционер задержал его за какое-нибудь «нарушение порядка», а оказалось…

… Милиционер явился, чтобы нам помочь. Возможно, что его вдруг одолела простая человеческая жалость. То ли мы ему чем-то «показались». Он еще раз окатил нас оценивающим взглядом. Чтобы окончательно убедиться в нашей благонадежности (уж очень мы какие-то не такие), и на всякий случай спросил:

– Документы у вас какие есть?

Мое удостоверение его потрясло! Бланк гвардейской танковой армии, корпус Сталинградско-Киевский… Будапештский… Венский… Пражский… Порт-артурский… командируется… (ознакомившись с текстом, он еще раз взглянул на меня!)… подпись – генерал!.. Милиционер только на секунду задержался на том месте, где указывалось мое звание – не полковник и даже не майор. Улыбнулся своей недавней «промашке». Как человек с юмором – глянул еще раз на мой воротник, мне в глаза, понял, что это не игра и… (Мы потом узнали: что он – рядовой участник войны, пехотинец, все время, отведенное ему судьбой на фронте, просидевший в одном окопе под Ржевом, – очень уважает тех, кому довелось сделать на войне гораздо больше, чем он сам)…