Vanitas vanitatum et omnia vanitas! - Александр Шеллер-Михайлов

По этому пинку было сейчасъ же замѣтно, что онъ недавно изъ училища вышелъ. Нашъ братъ не дастъ такого ловкаго пинка, отвыкли мы отъ этихъ школьныхъ продѣлокъ, у насъ и ноги-то не гнутся теперь, какъ въ былые годы… Іаковъ Васильевичъ обезумѣлъ, разронялъ всѣ подарки и, какъ курица, мелкими шажками, какъ онъ никогда не хаживалъ, побѣжалъ вонъ, согнувъ спину. Извѣстно, молодой гнѣвъ быстро проходитъ, смѣшливость беретъ свое; юноша не выдержалъ, куда у него и бѣшенство дѣвалось, схватился руками за бока и захохоталъ.

— Жюли, Жюли, глядите, какимъ онъ пѣтушкомъ удираетъ! — кричалъ сорванецъ, отирая слезы, катившіяся отъ искренняго молодого смѣха.

Жюли взглянула и прыснула: молодой смѣхъ заразителенъ. А бѣдный Іаковъ Васильевичъ все бѣжалъ, захватилъ шубу, надѣлъ ее бокомъ и все бѣжалъ до самой кареты, и все слышался ему этотъ смѣхъ, — и домой онъ пріѣхалъ, а смѣхъ все звенитъ въ его ушахъ.

— Иванъ! — крикнулъ онъ камердинеру изъ кабинета.

— Чего изволите? — спросилъ тотъ.

— Кто тамъ въ залѣ смѣется?

— Тамъ никого нѣтъ-съ,

— Дуракъ! развѣ можно смѣяться, если никого нѣтъ? Скажи, чтобы не смѣялись. У меня дѣла.

— Слушаю-съ! — произнесъ камердинеръ, покачавъ головой.

А смѣхъ все продолжается, веселый, молодой, звонкій, точно тысячи молодыхъ голосовъ залились и хохочутъ, хохочутъ до слезъ, до колотья. Побѣжалъ Іаковъ Васильевичъ въ залу, въ гостиную, поглядѣлъ — пустыя комнаты, только его встревоженная фигура въ растрепанномъ парикѣ въ зеркалахъ отражается. А смѣхъ все звенитъ и звенитъ. Заткнулъ онъ уши ватой: смѣхъ все звенитъ.

— Иванъ, я никого по принимаю. Всѣмъ отказывай.

— Слушаю-съ.

— Чего ты смѣешься, дуракъ?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Что ты такую глупую рожу корчишь, мерзавецъ? Говори, зачѣмъ у тебя такая глупая рожа? Пьянъ ты?

— Никакъ нѣтъ-съ!

— Никакъ нѣтъ-съ, никакъ нѣтъ-съ! Что ты смѣяться надо мной вздумалъ, что ли? Погоди, доберусь я до тебя, дай мнѣ только съ дѣлами управиться. Убирайся.

Иванъ вышелъ. Іаковъ Васильевичъ замкнулъ кабинетъ, спустилъ штору и легъ. Провелъ онъ день взаперти, провелъ другой, едва-едва дождется ночи, такъ ему это время длинно казалось. Первый разъ въ жизни не дѣлалъ онъ и не принималъ визитовъ въ Новый годъ. Скука страшная, а выйти боится, страхъ на него напалъ какой-то, знаете. Я полагаю — (наше мѣсто свято!), что тутъ много значило время, совпавшее съ этимъ прискорбнымъ случаемъ. Извѣстно, на Рождествѣ бѣсъ особенно силенъ и любятъ разныя этакія нечестивыя шутки творить надъ людьми; я думаю, и тутъ безъ его козней не обошлось. Разумѣется, я не могу выдавать своего мнѣнія за непреложную истину, а все же… Однако, время взяло свое, и смѣхъ сталь все слабѣе и слабѣе звучать въ ушахъ нашего страдальца. На четвертый день вздумалъ онъ ѣхать въ должность, поѣхалъ, вошелъ въ канцелярію совершенно не своей походкой, посмотрѣлъ на всѣхъ подозрительными глазами; всѣ на него, разумѣется, поэтому съ удивленіемъ смотрятъ, а его это еще пуще разсердило, — извѣстно, что пуганая вор… Впрочемъ, нѣтъ! это такое сравненіе низкое!.. Замѣтилъ онъ экзекутору, что въ канцеляріи духъ непокорности и вольнодумства видится, и прошелъ къ себѣ въ кабинетъ. Подписалъ нѣсколько бумагъ и взялся за газеты, прочелъ о наградахъ и повышеніяхъ, взглянулъ въ политику, сталъ фельетонъ просматривать, читаетъ, читаетъ — и глазамъ не вѣритъ, и снова слышитъ, какъ звонко-звонко гремитъ: въ его ушахъ смѣхъ, да такой, какъ будто вся канцелярія, вся улица, весь городъ въ одинъ хохотъ слились… Въ фельетонѣ, знаете, вся эта исторія, случившаяся съ нимъ, описана, до малѣйшихъ подробностей; и цвѣты краснорѣчія, и красоты слога разныя, все тамъ, какъ слѣдуетъ быть въ фельетонѣ. Іаковъ Васильевичъ, внѣ себя, сунулъ газету въ карманъ, схватился за голову и велѣлъ подавать карету. Поскакалъ изъ безъ всякой цѣли къ Ивану Ивановичу Лотухову — дома нѣтъ; поѣхалъ онъ къ Василію Васильевичу Гребенщикову — не принимаютъ; туда-сюда — вездѣ отказъ. Оно и понятно: Ивану Ивановичу не было никакого резона, узнавъ эту исторію, принимать Іакова Васильевича, такъ какъ сынъ Ивана Ивановича мѣтилъ на мѣсто Іакова Васильевича, и Иванъ Ивановичъ давно говорилъ, что пора бы Іакову Васильевичу на покой удалиться и мѣсто молодымъ очистить. То же если и о Василіи Васильевичѣ сказать, то и онъ приходился родственникомъ Ивану Ивановичу, былъ женатъ на его двоюродной сестрѣ, и по родственнымъ отношеніямъ никоимъ образомъ не могъ принять Іакова Васильевича, тѣмъ болѣе, что отъ Ивана Ивановича зависѣло его матеріальное благосостояніе. Про Луку Дмитріевича Кондратьева я не говорю, Лука Дмитріевичъ могъ бы принять Іакова Васильевича; но опять-таки всѣмъ извѣстно, что Лука Дмитріевичъ всегда первый узнаетъ, кто силы лишиться долженъ, и неизвѣстно откуда у него это чутье берется. Иногда собака, уткнувъ въ землю носъ, три дня передъ покойникомъ воетъ, а все-таки ошибается: никто не умретъ; если же Лука Дмитріевичъ кому руки не протянулъ, то такъ и знайте, что этому человѣку не сдобровать. Поэтому по самому, въ Лукѣ Дмитріевичу всѣ и ѣздятъ тонкія справки наводить, поразспросить насчетъ того, другого и третьяго: плотно ли тотъ или другой на мѣстѣ сидитъ. И я думаю, что Владиміръ Константиновичъ и Марья Николаевна Сухощаво-Терпуховы уже на Новый годъ успѣли у Луки Дмитріевича все насчетъ Іакова Васильевича вывѣдать, и только поэтому заперли передъ нимъ свои двери. Ужасно, ужасно, господа, стоять на высокомъ мѣстѣ. Мало ли оплеухъ проглотила разная мелкая рыбица, а кто ихъ считалъ, эти оплеухи-то?.. Такъ-то объѣздилъ Іаковъ Васильевичъ чуть не весь городъ, и, наконецъ, рѣшился вызвать на дуэль молодого врага. Понесся онъ къ молодому львенку Подъѣхалъ къ дому. Велитъ доложить о себѣ, а самъ какъ въ лихорадкѣ трясется; впрочемъ, на улицѣ дѣйствительно было холодно: я въ тотъ день себѣ щеку отморозилъ, и теперь еще знакъ есть.

— Баринъ приказали сказать, что они не имѣютъ удовольствія васъ знать и потому не могутъ принять, — отвѣтилъ швейцаръ, возвращаясь отъ молодого барина.

— Да ты, вѣрно, перевралъ мою фамилію. Скажи, что…

— Помилуйте, я знаю вашу фамилію очень хорошо, — улыбнулся швейцаръ.

Наглые эти бестіи, швейцары!

— Доложи старому барину, — сказалъ Іаковъ Васильевичъ и оживился надеждою, что старый баринъ не станетъ потакать своему сыну и по старому знакомству приметъ его, хотя старый баринъ былъ еще важнѣе Іакова Васильевича!

— Старый баринъ не принимаетъ никого, — возвратился швейцаръ съ новымъ отвѣтомъ.

— Любезный, вотъ тебѣ… пропусти меня безъ доклада, — промолвилъ Іаковъ Васильевичъ, дрожащимъ и мягкимъ голосомъ и сунулъ швейцару красненькую.

— Нѣтъ-съ, этого нельзя, — усмѣхнулся швейцаръ, сунувъ въ карманъ бумажку.

— Ну, вотъ еще… ради Бога, пусти! — вынулъ Іаковъ Васильевичъ сѣренькую.

— Да нельзя-съ, какіе вы смѣшные? Развѣ ваши люди смѣютъ кого-нибудь безъ вашей воли къ вамъ допускать?

— Смѣшной! смѣшной! какъ ты смѣешь говорить, что я смѣшной? Да я тебя подъ судъ упеку! — крикнулъ Іаковъ Васильевичъ.

Швейцаръ захлопнулъ передъ его носомъ двери. Іаковъ Васильевичъ обрадовался, увидавъ, что стали подавать сани молодому барину, и остался ждать. Молодой баринъ, веселый, розовенькій, точно персикъ спѣлый, вышелъ изъ дому, около него суетились лакей и швейцаръ. Онъ сталъ садиться. Іаковъ Васильевичъ собралъ силы, принялъ серьезный видъ и подошелъ къ нему.

— Послушайте, милостивый государь, мнѣ надо съ вами поговорить…

Швейцаръ въ эту минуту застегнулъ полость, кучеръ крикнулъ «пади!» и рысаки, какъ полевой вѣтеръ, рванулись впередъ, взвили снѣгъ и унесли молодого барина.

— Ради Бога, ради Бога, выслушайте, убейте меня! — крикнулъ Іаковъ Васильевичъ, упалъ на колѣни и зарыдалъ, какъ дитя.

Его подняли, посадили въ карету и повезли домой. Дома схватилъ онъ газету съ проклятымъ фельетономъ и зарыдалъ надъ нею, потомъ сѣлъ на полъ, поджалъ подъ себя ноги по-турецки, сбросилъ съ себя парикъ, и, сдѣлавъ изъ газеты колпакъ, нарядился въ него, какъ маленькія дѣти иногда въ такихъ треуголкахъ играютъ. Пріѣхалъ, наконецъ, и докторъ.

— Іаковъ Васильевичъ помѣшался, — сказалъ эскулапъ со вздохомъ.

А Іаковъ Васильевичъ все плачетъ и съ пола подняться не хочетъ. Прошли дни, облегченія нѣтъ. Однажды не усмотрѣли за нимъ, убѣжалъ онъ прямо къ дому молодого врага, сталъ на колѣни на улицѣ и плачетъ-плачетъ, такъ что сердце надрывалось. Стали его построже караулить. Грязный онъ такой сдѣлался, все съ собачкой онъ возился, всѣмъ надоѣлъ, даже камердинеръ Иванъ иногда ему говорилъ, когда никого не было:

— Околѣвалъ бы ты скорѣе!

— Ну, прости меня, прости, дурака, — плакалъ бѣдный Іаковъ Васильевичъ.

— Чего дурите-то! — грубо отвѣчалъ Иванъ. — Надоѣли ужъ.

А кто фельетонъ-то этотъ писалъ, знаете, изъ нашихъ чиновниковъ былъ, да такой плюгавенькій, маленькій, рябоватый, ногтемъ придавить нечего. Трусишка онъ былъ; бывало, первый вскочитъ, когда только шубу Іакова Васильевича сержантъ пронесетъ; онъ и фельетонъ-то писалъ, такъ, я думаю, зубомъ на зубъ попасть не могъ, а какъ узналъ, что Іаковъ Васильевичъ по болѣзни отставку взялъ, такъ тоже голову поднялъ, посмѣиваться надъ нимъ началъ. И злоба-то въ немъ была, потому что онъ съ своей трусостью еще мизернѣе въ присутствіи Іакова Васильевича смотрѣлъ. Да что онъ! объ этихъ людяхъ и говорить не стоитъ, а вотъ что прискорбно было: зашелъ я вчера въ библіотеку и увидалъ тамъ людей, водившихъ хлѣбъ-соль съ Іаковомъ Васильевичемъ, такихъ же важныхъ, какимъ и онъ былъ, и замѣтилъ, что они этотъ самый нумеръ газеты, съ извѣстіемъ о кончинѣ Рязанцева, читаютъ; любопытство меня взяло, и сталъ я прислушиваться къ ихъ разговорамъ.