День, в который… (СИ) - Некрасова Екатерина

…Плескалась вода. Журчала. Скрипели снасти.

— Разве я давал основания подозревать меня в подлости? (Сдвинул брови — снова не понять, придуривается или нет.) Во всей этой истории… мой командор, — грязная смуглая рука легла Норрингтону на плечо — тот усилием воли заставил себя не отшатнуться, — во всей этой истории я не предавал никого. Меня предавали — это было.

Норрингтон двумя пальцами осторожно снял эту руку. И не сдержался — резко отвернулся, отошел в сторону. Присутствие этого типа нервировало его. И хуже всего было то, что Воробей, кажется, это чуял.

— Возможно, мне просто доставляет удовольствие иногда помогать людям, — пират ухмыльнулся, искоса глянув из-под ресниц. И — полушепотом, тоном разглашающего страшную тайну: — А возможно, я рассчитываю на вашу благодарность в будущем…

Норрингтон застыл. Показалось — или у фразы был подтекст? И если был, то… то…

Он хотел сказать себе, что подтекст наверняка самый примитивный: баш на баш, этому мерзавцу наверняка хочется заиметь «свою руку» среди власть имущих Ямайки… да неужели он думает, что я…

Но под этим взглядом его вдруг бросило в пот.

Воробей смотрел. Так же, как смотрел когда-то из-за плеча Элизабет, надевавшей на него портупею, — и так же, как тогда, опустил ресницы и ухмыльнулся всеми своими фиксами… В понимании Норрингтона, ТАК не могла смотреть даже приличная женщина. А уж…

Он отвернулся — резче, чем следовало; заложив руки назад, всей своей выпрямленной в отчаянной попытке сохранить достоинство спиной чувствовал этот взгляд.

— Моя благодарность никогда не перейдет границ законности.

— О, разумеется! (Норрингтон буквально видел эту черномазую рожу. Вот сейчас он смотрит исподлобья — и снова всплескивает руками. И этот голос… чуть растянутое «е» в «разумеется»…) Неужели вы могли подумать, что я…

Будь на месте Воробья женщина, Норрингтон бы хоть понимал, что происходит. Хотя командующий эскадрой, к которому проявила интерес портовая блядь — это, конечно… Словом, это не сделало бы чести командующему; но сказать такое про мужчину у него даже мысленно не поворачивался язык.

Он был бы рад убедить себя, что все это ему лишь кажется. Что он неверно трактует вульгарные манеры мерзавца, у которого последние мозги отшибло ромом на солнцепеке…

Он и убедил себя — за те почти три месяца, что прошли с их последней встречи. Сам почти поверил; почти устыдился своего неожиданно столь загрязненного воображения…

Убеждать себя, стоя лицом к лицу с живым Воробьем, оказалось гораздо трудней.

Он все-таки не ждал, что у того хватит наглости ухватить его под руку. Норрингтон круто обернулся — и оказался нос к носу с золотозубой ухмылкой и темными ласкающими глазами.

Никогда не встречал человека с более бесстыжим взглядом.

— Но вы же не откажетесь со мной отобедать? В честь нашей встречи?

— Благодарю, я не голоден.

Лицо. Эти губы — чуть преувеличенно артикулирующие каждое слово. Брови — сдвинутые с нарочитым драматизмом… Сейчас это лицо было карикатурой на мольбу.

— Ради меня!

Норрингтон поперхнулся.

— Можете мне поверить, вы последний человек, которому я хотел бы быть обязанным.

— М-м… — Воробей отодвинулся. Качнулся в сторону, в другую — оглядел Норрингтона справа, слева… (Тот только ошалело вертел головой.) Сделал широкий жест свободной рукой — сверху вниз, словно Норрингтон был достопримечательностью, которую он кому-то демонстрировал. И — склонив голову к плечу, игриво: — Но вы же уже мне обязаны, командо-ор…

За двадцать шагов по палубе командор познал смысл фразы «проклясть все на свете». Он сознавал, что лицо его выражает плохо скрытое страдание; пираты таращились, ухмыляясь. Воробей тащил его за собой — несчастному Норрингтону казалось, что он чует жар этой руки сквозь рукав.

Проклятая тварь с побрякушками в волосах была несовместима с душевным равновесием.

Его обдало жаром вторично, когда он вдруг — впервые! — подумал, что Воробей ЗНАЕТ. Или догадывается. Что он все это НАРОЧНО. Что…

— Доброе утро, командор! — лениво бросила молоденькая негритянка, лузгавшая орехи под мачтой. Сплюнула скорлупу в руку.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Норрингтон прошел было мимо — спохватился, обернулся, все-таки кивнул в ответ.

А Воробей, высмотрев кого-то в толпе, подмигнул и крикнул:

— Эй, подавай обед!

Тощий пират с серьгой в носу — видно, кок, — широко ухмыльнулся. Толпа вдруг дружно загоготала. Женский голос звонко крикнул:

— Командор, не поперхнитесь!

Норрингтон молчал со стоическим выражением лица.

…И в полумраке трап заскрипел под шагами.

Окна капитанской каюты были распахнуты — свежий бриз шевелил волосы. Окна выходили на корму — за ними было море, кильватерный след, скрипящий буксирный канат, — и «Лебедь», который «Жемчужина» тащила на буксире. Норрингтон мог надеяться только на то, что оттуда не видно происходящего в капитанской каюте.

Он ждал, что эта каюта окажется чем-то вроде самого Воробья — пестрым, нелепым и увешанным побрякушками. Но каюта оказалась как каюта. Насторожили командора только две вещи: брошенное на подушке залапанное зеркальце («Ну мало ли, в конце концов…»), да распятие в углу — великолепное, из черного дерева, горного хрусталя и слоновой кости католическое распятие, — несомненно, испанской работы… а на распятии висела затерханная шляпа Воробья.

Обед притащил голый по пояс мрачный пират — немолодой, одноглазый и одноухий. Молча грохнул на стол поднос. (Стол, хоть и изрядно поцарапанный, был хорош, как сама «Жемчужина», — резное черное дерево; поднос тоже был хорош — чеканное серебро. А вот на подносе… Норрингтон предпочел бы голодать до Порт-Ройала.)

Были поданы сомнительного вида вареные овощи и еще более сомнительного — жареная свинина с пряностями и луком. Ром. Сахар. Лимоны. Воробей, стащив камзол, швырнул его на ларь в углу.

— Будьте как дома, командор!

Пират хлопнул дверью — тем самым выразив, вероятно, свое мнение о поведении своего капитана; Норрингтон затравленно обернулся ему вслед. С потолка каюты сыпался сор.

Они остались вдвоем.

…Солнце стояло в зените, и казалось, что корабли плывут в расплавленном серебре. Солнце путалось в снастях, хлопали на ветру паруса; по буксирному канату пробиралась мартышка. У обломка грот-мачты «Лебедя» капеллан, прикладывая к подбитому бананом глазу мокрый платок, говорил боцману:

— Я бы… на месте все же командора… я бы, знаете ли, поостерегся так доверять пиратам. Исчадия дьявола…

Накануне, протирая подбитый глаз, капеллан допустил роковую ошибку, во всеуслышание предложив команде по возвращении в порт выбирать между пребыванием на «Лебеде» служителя Божия — и омерзительного, представляющего собой сотворенную дьяволом кощунственную пародию на человека и, вдобавок, несомненно, блохастого животного. Гогочущая команда отдала предпочтение блохастому животному немедленно и дружно — капеллана, неоднократно пытавшегося заставить матросов поститься по пятницам и убеждавшего капитана ввести на судне «сухой закон», недолюбливали. И вот теперь, бегая глазами и поминутно шмыгая носом в платок, он пытался восстановить пошатнувшийся авторитет, — но рыжий боцман, будучи напрочь обделен душевным тактом, только бесшабашно отмахнулся веснушчатой ручищей.

— Э-э, святой отец, не видали вы дьяволов… — и скорчил страшное лицо.

Капеллан от неожиданности так и перекрестился — рукой с зажатым платком.

…На корме «Жемчужины» сосредоточенная Анамария за рукав вытащила первого помощника Гиббса из толпы гогочущих пиратов:

— Я ничего не понимаю. Это же Норрингтон!

Подвыпивший первый помощник выронил из зубов фарфоровую трубку; с пьяной неуверенностью опустился на колени, пополз по палубе, шаря руками. Анамария наступила на трубку босой ногой — глядела непримиримо.

— Убери ногу, женщина.

Негритянка ловко ухватила трубку пальцами ноги — и подбросила, поймав свободной рукой.

— Отвечай!

Первый помощник шумно вздохнул. Анамария возвышалась над ним, как карающая посланница белой горячки. Глядя снизу вверх, Гиббс наконец мрачно буркнул: